Я дрался на Ил-2. Книга Вторая
Шрифт:
— Один раз мой командир Парфенов летал без меня. Не знаю, конечно, как это получилось, но он сказал перед вылетом: «Я сказал командиру полка, что ты заболел. Я хочу полететь один. И покажу, как я тебя люблю». Прилетел, — и моя кабина пробита в трех местах. Как он знал? Это что-то невероятное, это уже мистика какая-то! Это было один раз, но тогда он полетел один с разрешения командира полка.
— Было такое, что на месте стрелков катали адъютантов эскадрильи: делали боевые вылеты, чтобы была награда?
— Один случай у нас был. Арбузов, старший лейтенант, про которого я говорил, что он
— А так, чтобы техники летали?
— Через 60 лет после войны мы с моим командиром Веселковым встретились благодаря ведущему телевидения НТВ Телеченко. И когда мы встретились, он рассказал, что после того, как я попал в госпиталь, он летал с капитаном, присланным из наземных войск, штрафником. Такой случай был. Но механиков не было. Механик летел, только когда перебазировались: там можно было вдвоем лететь.
— Награждали за сколько вылетов? Была какая-то норма? Я знаю, что у летчиков-штурмовиков за 11 боевых вылетов давали орден Красной Звезды, за 100 боевых вылетов летчик получал Героя. Со стрелками такое было? Была какая-то разнарядка?
— Почти все воздушные стрелки получили какие-то награды. Но вылетов стрелки делали очень мало. Жизнь воздушного стрелка была кратковременной: 10–12 вылетов. Мне посчастливилось сделать 61 боевой вылет. Это самое большое количество боевых вылетов в полку у воздушного стрелка. Летчики имели больше вылетов: но у них вылеты учитывались не только на штурмовиках, но и приплюсовывались вылеты на предыдущих самолетах. Когда после госпиталя я попал уже к Герою Советского Союза Кобзеву, он совершил 220 боевых вылетов и получил звание Героя.
— Деньги платили?
— Да, но я не помню сколько. 36 рублей на каком-то этапе давали. Старший сержант получал, по-моему, 36 рублей.
— На Вашем самолете что-нибудь было написано?
— Мы не писали ничего. Это истребители писали, указывали количество сбитых самолетов.
— Потери, это в основном ранения у стрелков?
— Обычно убивали стрелка, ранения были редко.
— Как Вы считаете, какое соотношение потерь: летчик и стрелок? Кого чаще?
— Конечно, чаще стрелка. Если из 12 человек нашей группы только 2 остались живы!
— Какие вылеты самые опасные?
— Чем опаснее, тем интереснее. Это же здорово смотреть, как щепки летят от дотов и дзотов, как танки горят, как егеря разбегаются, бегут из окопов!
— Не было желания избежать вылетов на Луастари, который забрал много жизней?
— Там очень много погибло. Но желания туда не летать не было: даже наоборот. У нас на командном пункте в Мурмашах перед вылетом летчики, включая Орлова, написали такой призыв на стене, плакат: «Мы летим отомстить за гибель Камышанова. Смерть фашистским оккупантам! Мы не пожалеем своей жизни! Мы погибнем, но отомстим!». И надо же такому совпадению случиться — они погибли. Вот такой был плакат, который, кстати, зафиксирован в архивных материалах Подольска. Вот такой был призыв от имени летчиков, которые летели на опасное задание на Луастари.
— Взаимоотношение в Вашем экипаже — это настоящая мужская дружба.
— Бывало, что меняли состав экипажа. Или стрелок погиб, или летчик заболел или погиб. А вот мне посчастливилось летать с тремя командирами.
— Какие у Вас были отношения, понятно, в бою Вы по имени обращались друг к другу, а на людях?
— Да, в бою по имени. А на людях — «товарищ старший лейтенант». Соблюдали субординацию.
После того как я вернулся из госпиталя, соседние полки перелетели на 2-й Белорусский фронт, а наш полк остался охранять Заполярье. 8 мая 1945 года я заступил дежурным по аэродрому. Сидим — вдруг ночью звонок: «Слушайте важное сообщение». Я держу трубку, проходит 5, 10, 15 минут. Я задремал, и вдруг опять к трубке: «Слушайте важное сообщение». И сообщают: «Германия капитулировала!» Прибежал дежурный по аэродрому, принес ящик с ракетами. Я схватил ракетницу, мы вытащили ящик из командного пункта и давай палить! К нам присоединились дежурные по стоянкам.
Стреляли из своих винтовок, автоматов. Потом уже гарнизон проснулся. Кругом выстрелы, кругом пальба, ракеты. Потом заговорил Мурманск. Начали бухать тяжелые орудия. Весь гарнизон ожил. Так мы встретили День Победы…
— После войны война снилась?
— Война не снилась, а летал я почти всю жизнь во сне.
— На самолете?
— Да, потому что я после после окончания института работал в ВКБ Мясищева и летал в качестве ведущего инженера по летным испытаниям. И мне очень часто снятся или Ил-2, или самолеты 3М, М4.
— Какое было у Вас лично отношение к врагам?
— Конечно, мы ненавидели наших врагов.
— Кого больше, финнов или немцев?
— Одинаково. Неважно, финн или немец, — это был противник, которого надо было убивать.
— Личные мотивы были в этом или это скорее общие?
— Что нас воодушевляло? То, что они напали на нашу землю, они завоевывали нашу землю. И это чувство — отомстить — было у большинства. Я не видел, чтобы кто-то проявлял какую-то мягкотелость или трусость. Правда, есть музей в Кандалакше, и я видел, что там написано: полк такой-то, командир такой-то за трусость снят с должности. Но это единственный случай, который я помню, — и то я лично его не знаю.
— У Вас в полку случаев трусости не было?
— Нет.
— Какой был самый страшный эпизод? Что было самым страшным?
— Страшно было, когда самолет был облит бензином. Когда я высунул руку, понюхал — бензин! В любой момент от выхлопных патрубков может загореться весь самолет. Он как факел! Это самым страшным было для меня. А так почему-то страха не было.
Титович Владимир Васильевич
(интервью Олега Корытова и Константина Чиркина) [1]
1
Лит. обработка: Игоря Жидова. Особая благодарность: Светлане Спиридоновой, Илье Прокофьеву и Олегу Растренину.