Я дрался на Т-34. Третья книга

Драбкин Артем Владимирович

– Героические поступки, или наоборот, проявления трусости приходилось видеть?

– Да что там из танка увидишь? За собой лучше смотреть. Трусость? В одном бою мне запомнилось, что когда мы только вошли в какое-то село, то новобранцев с Украины долго не могли поднять в бой. Лейтенант в фуражке с малиновым околышем шел позади них и стрелял в воздух, но они все равно вперед не шли… Потом один из наших командиров выскочил из танка, обложил их матюгами, в общем, как-то заставили их подняться в атаку…

Или, например, был у меня памятный случай, где-то в районе Ахтырки на Украине, то ли в селе Константиновка, то ли в Константиновском районе. Немцы нас в том бою потеснили, мы сдавали задом

и свалились в овраг, встали почти вертикально и сами выбраться не могли. Из наших вокруг никого, и мы уже слышали, как немцы нам кричали: «Рус, сдавайся!» Даже видел, что они пытаются сдирать солому с окрестных хат, но разве там сорвешь просто так? Наш экипаж тогда временно передали вначале в 17-й, потом в 16-й танковый полк, и механиком-водителем мне дали кого-то из бывших заключенных. Он был такой матерый дядька, ему уже было за тридцать, а заряжающим дали парнишку из гэсээмщиков. В нашем положении мы даже отстреливаться не могли, и я подумал, что сейчас этот урка пойдет сдаваться в плен. Тихонько достал свой наган и приготовился его осадить, но, к моему удивлению, начал канючить молодой заряжающий: «Товарищ лейтенант, немцы нас сейчас сожгут, давайте сдаваться…» И я только слышу, как механик ему по морде треснул: «Молчи, сопляк, выкрутимся…» Вот так бывает: надеешься на одного, а получается все наоборот… Где-то часа два мы там провели, пока не подошли наши танки и нас из этого оврага не вытащили.

Я после боя говорю молодому: «Я сейчас пойду и доложу, чтобы тебя арестовали», а механик мне говорит: «Товарищ лейтенант, не докладывайте, он молодой, испугался. Чего не бывает?» И я не доложил, а то бы его…

Кстати, когда нас тогда вытащили, то был интересный момент. Недалеко находилось кукурузное поле, и мы возле него остановились. Рядом стоял подбитый наш танк, и вдруг к нам из кукурузы выскакивает рыжий-прерыжий танкист. Я присмотрелся, а это один из наших рогачевских евреев. У нас в городе жили такие рыжие-рыжие, почти красные, польские евреи. Я ему кричу: «Поляк, давай к нам», в общем, вывезли его оттуда. Он был то ли заряжающим, но их танк сгорел. После войны я, когда приехал в Рогачев, оказалось, что он выжил, мы с ним увиделись, он меня очень хорошо встретил, приглашал зайти в гости, но не получилось.

Вот вспомнил еще один случай. Заняли, кажется, село Сидорачье на Украине. Начался сильный минометный обстрел, солдаты, кто попрятался, кто начал окапываться, а одна медсестра, видно неопытная совсем, залезла под наш танк. Я к ней подхожу, а снизу из-под танка на меня смотрят, как мне тогда показалось, огромные черные глаза. Впустили ее в танк, она переждала этот налет, а потом убежала помогать раненым, но забыла при этом у нас свою большую и толстую книжку без переплета. Я любитель почитать, поэтому взял ее посмотреть. Оказалось, что это был сборник поэзии: вроде там вначале шла поэма «Козьма Прутков», следом еще какая-то поэма о том, что, что бы в России не делалось, а все получается как было… Тут приказ по радио выдвинуться вперед, отразить танковую атаку. Я эту книгу куда-то быстро сунул. Выдвинулись на позиции. Немецкие танки шли не прямо на нас, а немного под углом. Сделали первый выстрел, и тут заряжающий мне говорит: «Нет наката». Когда посмотрели, оказалось, что я эту книгу положил на казенную часть, и при откате она заклинила пушку, клин затвора полностью не опустился. Что делать? Надо было обо что-то опереться орудием, чтобы сделать искусственный откат. Пришлось уехать с позиции немного в тыл, подскочили к какому-то дереву, оперлись об него, в общем, как-то эту книгу достали, а ее, эту здоровую и толстую книгу, прямо в комок сбило… Подскочили обратно в строй, атаку успешно отбили, и я осторожно так спрашиваю: «Как дела?» Пытаюсь осторожно узнать, заметили наше отсутствие в бою или нет? В общем, повезло, никто и не заметил нашего отсутствия в бою. Вот так, то ли из-за книги, а может, из-за женщины я чуть под трибунал не попал…

– А кто-то мог так осознанно такое делать, сознательно уклоняться от боя?

– Не думаю, я о таких случаях никогда не слышал, там

же все на виду, никуда не спрячешься, а это была просто случайность.

– С женщинами, кстати, часто приходилось общаться? ППЖ были?

– Ну какая у командира танка ППЖ? Говорили вроде, что у кого-то из командиров есть, но я этой темой вообще не интересовался. А с женщинами у меня связан еще один памятный случай.

Когда нам в Коломые выдали танки с 85-мм орудиями, то доставка снарядов первое время была плохо налажена. Заняли мы одно село, и командир роты мне говорит: «Костя, мотай в тыл, привези снаряды, а то у меня всего пара штук». Я поехал в тыл, а при выезде из села дорога примыкала прямо к лесу, и оттуда немцы выкатывают орудие, а у меня самого всего один или два снаряда оставалось. Я прицелился, выстрелил, в саму пушку не попал, зато попал в какое-то дерево, и оно, падая, точно накрыло это орудие. Я проскочил мимо, когда говорят, что надо давить пушки – это ерунда. Пушки – крепкое сооружение, если их давить, то гусеницы очень легко можно порвать. Была ужасная распутица, грязища до середины катков была, и тут мне навстречу выскакивает девушка-санинструктор: «Танкист, забери раненых!» – «Я вам что, «Скорая помощь?» – «Забери, я не отойду».

Там был какой-то фанерный вагончик, в котором лежали десяток раненых. Пока мы по этой грязище грузили этих раненых на моторное отделение, я столько мата услышал, сколько ни разу в своей жизни… Довезли их до медсанбата, а я вернулся со снарядами.

– Как относились к пленным немцам?

– После того «авиационного» боя в Коломые мы остановились в каком-то доме, и я направил свои танки за ручей. И вдруг оттуда бежит немец, а за ним наши танкисты. Немец подбежал к мостику, бросил автомат в воду, но я выскочил из дома, сунул ему наган в лицо и остановил его. Один из танкистов говорит: «Лейтенант, дай я его застрелю». – «Зачем тебе это надо?» – «Они у меня всю семью убили…». А у меня самого семья в оккупации, я ничего о своих родных не знал… В общем, он его там же и расстрелял… Мне потом за это Бочковский еще нагоняй дал, зачем я это разрешил. Но, правда, это был единственный такой случай. У нас пленных не убивали и не издевались над ними. Когда мы шли на Коломыю, то навстречу нам шли целые колонны пленных румын без ремней, и их никто не трогал.

Зато у нас в бригаде служил Крицкий, опытный и заслуженный офицер. Под Курском их танк подбили, а экипаж взяли в плен. И немец говорит ему: «Иди», мол, ты свободен. Он развернулся, а тот ему выстрелил в затылок… Но ночью он как-то очухался и выполз к своим. Пуля вышла через правую щеку, и у него потом губы с правой стороны были как бы склеенные. В 1964 году, когда я увольнялся из армии, на медицинской комиссии смотрю, человек с похожим дефектом губы. Подхожу к нему: «Крицкий?» – «Да». Разговорились с ним, и оказалось, что он к тому времени был всего-навсего капитан… Вместе с ним и уволились.

– Какое отношение было к политработникам?

– Какого-то негативного отношения я не помню. Да, в бой они не ходили, но авторитет у них все равно был. В нашем 2-м батальоне замполит был хороший мужик, он же меня тогда в спину толкал. После Парада Победы на праздничный банкет в Кремль отправили не кого-то из экипажей, а пошел наш замполит, и вот тогда я, помню, обиделся: ответственность была на нас, а пошел он… Но партии я верил безоглядно.

– Из командиров Вам кто-то запомнился?

– Со штабными командирами высокого ранга мы и не общались, только со своими непосредственными командирами роты, батальона: Потемкин, Киреев, знаменитый Бочковский, Бессарабов. Однажды на Украине я нарвался на командира нашей бригады Горелова, которого и видел от силы пару раз всего. Перед наступлением нас построили, он меня увидел и говорит моему комбату: «И этот еще жив?» Как мне неприятно стало, прямо резануло, но я промолчал…