Я и Софи Лорен

Верховский Вячеслав Маркович

* * *

Переплывал я Северский Донец. За мною увязалась одна дама. Ну и пусть. В панамке и очках. Поплыли рядом, стали разговаривать. Уже потом, мои знакомые – о даме:

– Сразу видно, дамочка из бойких!

Я за даму тут же вступился:

– Ну не могла она без жестов! Утонула бы…

* * *

Метаморфоза! По мере удаленья от реки в глубь леса все лягушки превращались в певчих птиц, я слышал сам!

* * *

От

хозяйки я услышал неожиданное:

– Армагеддон… Он наступит не сразу: нас еще заставят после себя убирать, вот увидите!

Я на нее взглянул уже по-новому.

* * *

Кому ни расскажу – им подавай подробности:

– Ладно, Брусино. Ну, речка. Ну, леса. А что там за места? Там говорят на русском? Украинском?

– Русских, – отвечаю, – там немного.

– А кто же там?

Опять я не скрываю:

– Лоси, кабаны, косули, зайцы…

* * *

Где деревня Старый Караван? Хозяйка мне:

– Это так близко, что даже если стоять на месте и никуда не уходить – к вечеру вы сможете добраться!..

* * *

В Брусино нет церкви до сих пор. Как же так? Везде! А здесь такое…

Объясняют, по возможности, доходчиво: сейчас же церковь – это стало модно. А мода в этом деле богохульство…

* * *

Мне говорят:

– Сходи, не пожалеешь. И от Брусино идти не больше часа. Ты такой деревни не встречал!

Пошел навстречу. Нужно ж знать окрестности.

Что за деревня, я так и не понял: указатель сдан в металлолом.

Всего две улицы.

Подступаюсь к одному:

– Вы здесь живете?

– Я и родился здесь. А как зовут деревню… – в затылке почесал: – Вот интересно!

– Ну!

– Подковы гну! Сколько здесь живу, а не задумывался…

Я и сам не меньше поражен.

Иду к другому:

– Как деревня называется?

Отвечает с ходу:

– Красный Пахарь.

Слава богу!

Слава богу, если бы не третий:

– Ты что, сдурел?! – бросает земляку. – Не Красный Пахарь – Красный Пекарь, ты сдурел!

Я еле их разнял…

Так я и не знаю до сих пор: он Красный кто?

Но действительно, сходил, не пожалел.

* * *

Удивительно, но брусинские женщины… Создается впечатление: глухие. У одной спросил:

– Который час?

Оглянувшись, отвечала:

– Ну не здесь же!..

* * *

В Брусино я собирал бутылки и сдавал. Нагибаться мне полезно – это раз. К тому же здесь меня никто не знает. Собрал, чтоб не соврать, на гривен тридцать.

Теперь не знаю, как мне быть в Донецке? Глаз-то у меня уже наметан…

* * *

Брусино,

август, окраина. Покосившийся домик. В саду пара яблонь, одичавших. Когда я мимо ни пройду, он сидит на лавочке и курит. Он хозяин! Еще молод. Отдыхает. Как-то не сдержался я, подсел:

– Слава!

– Коля!

– А кем ты работаешь, Коля?

– Я, – с гордостью, – выращиваю яблоки!

Я сразу догадался: он их зреет!..

* * *

Не писал стихов я никогда, а тут прорвало:

Такой закат, но нет фотоаппарата!

Хоть щелкну пальцами! Всё, снято!

* * *

Кстати, летом отмечалась вспышка мух. Но в Брусино они не залетали. Кто-то спутывал им карты, отклонял их траектории…

* * *

А взять собак.

Они здесь лаяли застенчиво, смущенно. Мол, понимаем, ночь, нельзя. Но сорвалось. Мол, что с нас взять, собаки как-никак.

И снова тихо…

Баллады

Мама и папа

Я услышал: снова препираются. А потом такая фраза, гениальная:

– Извини, дорогой, уже поздно меня не любить!

Чашка

Была одна чашка. Одна на всю семью. И с чашками в семье была напряженка. А потом эта – их единственная чашка – разбилась. И каждый пил из своего черепка. И было счастье.

Взгляд

– Вы не подскажете, который час?.. Уже не надо!!!

О неотвратимости

За вырубку деревьев я бы ввел такое наказание: человек срубил дерево – и тут же в это дерево превращается он сам. И пусть он осыпается листвой, шатается под ветром. Зимой и летом и без перерыва на обед. Все, он дерево – и никаких отмазок. Белки в ветках. Муравьи в коре. Бездушный дятел лупит по живому…

В общем, пусть он настрадается по полной!

И вы увидите: здесь будет город-сад!

О волке

Рассказчик:

– Не хотел об этом я рассказывать…

И тогда, чтоб не травмировать, ему:

– Ну не хотите – и не говорите!

И вот тут рассказчик глянул волком!

Интеллигент

Я наступил ему на ногу. Он тут же встрепенулся: «Извините!»

Слово

Весь XX век стал заложником одного-единственного слова. Назвали мировую войну первой – предопределили вторую.