Я из огненной деревни…
Шрифт:
И вот погнали нас в Рудню. И загнали в байню. И сидели мы там.
Стали допрашивать. И вот, кого допросят, выведут туда и начнут сечь. Секут в Осиповой хате. Там и сестра моя была. Сестру мою поймали назавтра в поле и привели. И коров пригнали всех, забрали. Одну допросили, Другую допросили и пустили. Ну, думаем, пустят всех. Нам из байни в оконце видать. А потом побежали за ними и их вернули. Тут Дюбенчиху вызвали. Каждую семью отдельно. И секли плетями. Дюбенчиху вызвали, Шарпенчиху вызвали, Быховцову вызвали… Каждую семью отдельно. И — нет. Вызовут — и нет… И мне пришлось с ребятками. Вызвали.
Вопрос: — Сколько
— Мальчик был один с тридцать третьего года, второй — с тридцать седьмого. Ну, и вот как только вызвали туда, в хату, так сразу:
— Говори, где твой муж!.. — Я говорю:
— Взят по первой мобилизации.
— Говори, партизанская морда! Где ты была сегодня?
— Нигде, говорю, ребятам есть готовила, белье стирала. Нигде не была.
— Говори сейчас же!..
Цап за волосы — об землю. Начал лупить. Принесли банку песку, большую такую, сухого.
— Ешь, говорит, партизанская собачья морда!
На стол насыпали. И этот песок ела я. Сухой, не лезет. Там и навоз, и все. Никак не съем. И все ж ела — задыхалась, дышать нечем. Все съела. Щелочка там была. Раздвинувши стол, а там песок. Он как начал лупить по голове плеткой.
— Вылижи, собачья морда, этот песок! Языком вылизала. Тогда:
— Высунь язык! На стол!
Я так стою, а он как мотанет голову за волосы, вытянул язык и большой иглой начал колоть. Прямо обомлело все, не чувствую ничего. Тогда — волосы… Положили… Один накрутит и другой накрутит волосы — как дернут, как дернут!.. Вырвали все волосы из головы. Тогда положили, один стал на голову, другой на ноги и стали сечь плетками. Секли, секли… Они б засекли до смерти, так, как и сестру, и Дюбенчиху… Дак принесли им есть. Хлеб, намазанный маслом, и котелочки такие. Они сгребли эту еду и пошли на улицу.
А немец и потащил нас в хлев. Аж туда притащил и показывает — накрыл дерюгой-тряпичницей и показывает: не подымайся. А сам пошел и нет его, и нет. Приводит коня. Конь большущий такой. Начали его водить по людям, топтать. Ребят — этим конем… Офицер привел, переводчик. Немец.
Еще люди будут говорить:
— Вы неправильно делаете… господин переводчик!
— Почему, говорит, неправильно?
— По первой мобилизации взят мой… А что вы нас так казните?..
Потом переводчик начал смотреть, как кто лежит — кто живой. Уже было поздненько так. А этим полицаям — как уже они издевались над нами!.. Перво-наперво взяли Выховцову Лиду и потащили. И мальчика штыком пробили. И прямо в яму — и выстрелили. Ну, а потом Шарпенчиху. Тогда Дюбенкину семью. А Дюбенкина девчонка была — звали Яниной, шестнадцать лет ей было. Пришел немец, офицер, и будет говорить:
— Если со мной согласишься — будешь жить, а не согласишься — убьем.
А она:
— Бейте! — За мать загреблась, уже мертвую. — Я никуда не пойду!..
Вот тогда их повели к яме и расстреляли.
И вот мальчик этот больший идет… А я уже не слы5 шала ногами, или я по земле иду, или по небу. Вся горю, иссечена вся, волосы все вырваны, язык распух. Ведут к яме. А больший мальчик:
— Дяденьки, не стреляйте!
И меньший… На руках несла… Не помню больше ничего… Очутилась в яме. Только блеснуло, огонь так… Старшего мальчика первым стрельнул, меня тогда, а тогда младшего. Ну вот зарыли — не помню ничего, а слышу — песок вначале шу-шу, шу-шу, шу-шу… Песок начали кидать. Поползли муравьи в рот, в нос. Тяжело мне было под землей. Они закопали, слышно: дух-дух, дух-дух — пошли…
Это я тогда помнила вроде бы. А как вылезла и отползла, вот так, как до этого домика, —
— Какая-то баба лежит, женщина убитая. Семеновна! Колхозники, сюды!
Прибежали. А я услышала его голос, поднялась вот Так назад — ударилась, полилась кровь изо рта, из ушей — всюду. Они меня подхватили на тряпичницу, понесли к Бельковым в хату.
Это потом уже — врача. Мой прибежал из отряда, вызвал. Врач этот приехал, песок выкачал из меня. И рвало, и песок шел. Он все выкачал — и песок, и воду… Раны эти мои на языке помазал, тогда сюда, рану эту… Приходили медсестры из отряда, чтоб загноения не было в ране. А в голове у меня все — бом-бом-бом… Никак. А он приехал потом, распер этот череп, и на мозговой оболочке была кровь, какой-то ложечкой доставал он эту кровь. Как достал кровь из мозговой оболочки…
Вопрос: — Врач из-за фронта прилетел?
— В Селявщину, на аэродром. Они меня хотели везти за фронт. А хирург говорит:
— Чтобы вы спаслись, тут надо ведро маку и меду вместе. Мак тереть, толочь и тереть с медом и есть. Вы кровью совсем сошли. Вы тогда поправитесь и встанете. А если не будете этого употреблять… За фронтом вам этого не дадут. Война.
Вот. Так я и поправлялась. Принесло мне население ведро маку за один день, а мед свой был, пчелы свои были. Вот так. Я только на девятый день пришла к памяти, стала есть это, и на пятый, месяц только стала ходить. Вот…»
Потом она нас угощала, снова тихая и добрая. И шофера вышла позвала Закрепление добрых чувств встречи — может, единственной в нашей, всех нас вместе, жизни.
Около крыльца, перед зеленой долиной, цвела сирень. А соловьев, когда мы вышли, не было слышно. Может, что самый полдень, солнце совсем разогнало щедрый после вчерашнего дождя туман, а может, и потому, что все же середина июня, а го и просто случайность, передышка у них.
А случайность это или закономерность — то, что выжила, воскресла она, Акулина Семеновна Иванова? На беду палачам, против которых после свидетельствовала на двух процессах? На радость людям, которые любят добро, — на необычную, жутковатую радость?..
ПОЦЕЛОВАТЬ ПОСЛЕДНИЙ РАЗ…
1
Любовь Семеновна Иванова. Семьдесят пять лет. Горбачево Россонского района Витебской области.
«В партизанах мужик мой не был, он был на фронте. Это мне надо сюда говорить? (Показывает на микрофон)Просто говорить и все? Я и буду просто говорить.
Было такое время, что пришел ворог в деревню Так мы плакали да горевали, но жили на месте, а уже как ворог пришел, дак мы с Лидой — у меня такая подружка была — в лес пошли В лесу скитались Она — учительница У нее двое детей было, а у меня один Витя.