Я из огненной деревни…

Брыль Янка

Его знакомый, Адам Стракач, тоже бывший партизан, сам не видел того, что происходилов его родных Березняках (в Слободу он переехал после войны). Из четырехсот односельчан, убитых карателями в ноябре 1942 года, чудом спаслось несколько человек. И среди них — Адамова сестра Алена. Живет и она в Слободе, через несколько хат…

Алена Ивановна Булаванамного старше своего брата. Уже совсем малоподвижная, немощная старушка, добрых За семьдесят. Это мы сначала только почувствовали

по ее усталому голосу, по непритворному кряхтенью. В хате был сумеречный час, хозяйка отдыхала, прилегши на кровати еще не раздевшись. Энергичный Адам Иванович включил свет и сказал ей, что надо, вот, чтоб она рассказала, что было тогда в Березняках, а раз надо, то надо.

Старуха встала и, уразумев, что к чему, исподволь настроилась, начала.

«…У меня и голова все болит, а еще я и сильно недослышу…

Ну, как оно было. Там же наших всех людей побили. Там на другой день людей столько лежало… А волки как попривыкали, так людей ловили потом. Людей попривыкали есть…

Ну, окружили нас кругом, всю деревню. А я в то время в хате была. Вышла из хаты — не видела, что тут немец с кукардой стоит. Он наставил винтовку — вот так вот на меня. А этот мой хлопчик маленький, что на руках у меня был, Сашка, меня за шею да:

— Ой, мамко, убьют нас!.. А я говорю:

— Не, не, сынок, пан не будет бить, не, не!..

Как я так сказала, так он, правда, и винтовку опустил. Да на меня показывает:

— Домой!

Вошла я в хату да своей девке говорю:

— Евочка, нас поубивают.

— А что делать, мамо?

У меня ж еще и тот мальчик был, Колька. Уже был, кажется, в третьем или в четвертом классе. Колька говорит:

— Мамко, я побегу в мох. А я говорю:

— Если можно… А може, не проскочишь, сынок?

А мы не видим, что они там сидят, в касках. Понадевали эти каски, как пни какие-нибудь, и не видно их. Хлопчик мой, еще бы чуть-чуть, так и прорвался бы. Хотел, бедненький, проскочить, а они его — раз! — ив грудь, сюда вот. Только крикнул он: „Мамко!..“

Так где там — материнское сердце! Выскочила я — да к нему. И Евка моя выскочила. А я за это дитя, за Сашку своего, да прижала к себе. Так он меня — раз! — в руку ранил И хотел еще раз, а Евка уцепилась за меня и говорит:

— Мамко, пусть нас вместе убьют. Пускай и меня убьют с вами!..

А я хотела упасть, а потом думаю: „А как же девка моя! И дитя ж на руках…“

Он хотел в Евку попасть, да еще раз — мне в руку. И сюда вот. Так у меня рука опустилась. И дитя я пустила. Побежало малое. А Евка — за мною. Я говорю ей: „Падай со мной!“ И вот меня уже снова ранили, а в девочку не попали. Вот сюда меня ранили, а пуля тут вот выскочила. Уже у меня увяло все, я и сама упала. Упала да говорю девочке: „А тебя ранили?“ Говорит, что не ранили. А из меня кровь — аж тивкает, так льется. Жилу тут мне, видите, перебили. Так я говорю:

—

Падай вместе со мною. А будешь лежать — не дергайся. Упади и лежи на месте. А то, може, я и живая не буду, а ты — лежи. И смотри — как-нибудь под берег.

А уже вижу, что хлопчик мой, Колька, лежит неживой..

А этот, что маленький был, побежал бороздкою. Сашка. А пахота была высокая, дак они и не попадали в этого хлопчика. А пули разрывные летят. А хлопчик все равно живой, все равно бежит бороздою.

А там женщина ползла рвом. Да так вот она: „Иди сюда!..“ Она за него да в ту канаву. Остался Сашка с той женщиной…

А я лежу. И Евка за мною лежит. А из меня кровь идет. А они ходят по двору и что-то лопочут. Повыпускали моих коров, две было, овечек повыгоняли на улицу, свиней. А я лежу, да так вот посматриваю. А они подожгли мою хату и пошли к соседу… А сосед тот стал на колени и просится. А они ему в грудь — раз!.. А я лежу да сама себе Думаю: „Ну, все“. Мое дитя побежало, а я не знаю, живое ли оно там или неживое… А потом, когда я уже вижу, что горит, что головешки летят на меня, дак я взялась как-нибудь вставать. Я на одном колене, на одном колене — поползла в ту канаву, где хлопчик мой там с молодицею.

Та молодица испугалась и поползла. Я говорю: „Хоть руку ты мне перевяжи!“ А она — поползла…

Евка моя тоже тогда утекала и где-то голая в стогу ночевала. Выскубла дырку да залезла в середину, в стог, и там спряталась. Потом партизаны пришли и кликали, може, кто живой, чтоб отозвался, а люди боялись откликнуться. На другой уже день моя девочка вылезла из стога и пошла…

Лежу я в той канаве, а тут бегут еще две, это Катеринины девочки.

— Ох, ох, тетенька, уже нашу мамку убили, и братика убили! А мы только вдвоем остались, две девочки!..

А у меня в глазах темно. Говорю я:

— Донька, ползите вот этою вот канавою да в мох. Може, останетесь. Когда я уже не буду говорить, то вы посидите, пока немцы уедут, так, може, кто тогда отзовется, так, може, как куда-нибудь зайдете.

Они побежали в тот мох, тем ровцом. А я — уже с тем малым дитем, с Сашкой моим. На одном колене вскочила — и я в ту канаву. Вскочила — потемнело в глазах, поползла в тот мох. Близенько от хаты мох был. Заползла в тот мох, лежу. И они, те девочки, легли в корчах…

Уже мы там слышим: люди визжат, кричат — уже там людей убивают!.. У нас молодежи много было. И, може, ни одного не осталось. Ни молодежи, ни девочек, всех побили. Боже мой, дети плачут!.. Страшно было, — если бы вы слыхали. Ну, просто страх!.. Некоторых в хаты загоняли, а нас просто так убивали, окружили и так били — на нашей улице. А маленькое дитя… Это Катино, — взяли да убили Катю, а дитятко еще живое. Оно ползало, а они взяли да штыком животик ему распарывают. А оно, бедненькое, ползает по той по матери, еще живое, кишечки повылезли. А оно ползает…