«Я крокодила пред Тобою…»
Шрифт:
Леша, Лилькин отец, как ушел от Ольги, так и след его простыл. Где он, что он? Никто не знал. Только его мать Мария Ивановна изредка приходила на могилу невестки, иногда созванивалась с Лилей, но близких отношений у них так и не сложилось. Лилька увидела отца, когда ей исполнилось двенадцать. Он сам их нашел. Позвонил и сказал: «Доча, я сейчас приеду». Будто за хлебом выходил. К удивлению Тамары Николаевны, Лилька звонку обрадовалась. Леша пришел к ним довольно потрепанный жизнью, но был трезв и опрятен. Худющий, постаревший, с широкой
улыбкой и кучей подарков для дочки, он ненадолго
– Мам, что за контингент там, в этих гаражах? – Марина переживала за Лильку, опасаясь знакомств вновь приобретенного родственника. – Сто пудов – сидельцы.
– А леший их знает! Да нет, не думаю. Лешка никогда пьяный не приходит. А бардак только из-за пьянки бывает, – щепетильная Тамара Николаевна доверяла Лилькиному отцу.
Они общались около года. Звонок Марии Ивановны раздался рано утром.
– Лешу зарезали…
Могилки Лилиных родителей располагались недалеко друг от друга, и теперь Тамара Николаевна брала все необходимое для посещения кладбища из расчета на двоих. Два мешочка крупы, две горсти конфет, две пачки печенья, две свечки. Рассыпала крупу птицам, незаметно смахивая слезы. Леша тоже был не крещеный, но Тамара что-то шептала у могилки и за него. Незадолго до смерти Леша рассказывал Тамаре Николаевне, что батюшка, кажется, его звали Марк, приглашал его в храм расписать иконостас в маленькой Троицкой церквушке, что на берегу речки Северки. Лешка тогда согласился, он хотел сначала покреститься, а потом, как положено, попоститься, помолиться и начать большое дело. Не успел…
Лиля не плакала, когда хоронила отца. В семь лет потеряв мать и в утешение получив кошку Касю, она чувствовала, что произошло что-то страшное и непоправимое. Она понимала, что никогда больше не сможет обнять маму за шею, засыпая, прижаться к ней, что никогда не услышит простую мамину колыбельную и никогда не поест любимых блинчиков, которые она пекла Лильке на завтрак.
После смерти сестры Марина помогла родителям очень выгодно разменять Ольгину квартиру на двушку с небольшой доплатой. Зоя Тучкова работала на жилищном обмене, она подыскала Марине подходящий вариант. Менялась почти спившаяся женщина, но не утратившая остатков человеческого и пока еще способная к каким-то социальным телодвижениям – разговорам, договорам, общению с нотариусом. В результате эта женщина получила деньги и Ольгину однушку, а Маринкины родители переехали в новую полуторку-хрущевку, оставив дочери трехкомнатную квартиру. Новую – в смысле совершившегося факта. В реальности это было убитое многодневными запоями жилище, провонявшее дешевым куревом, паленой водкой, грязной одеждой и еще чем-то, чем пахнет нищета и безнадега. Иван Иванович, как обычно, сам все покрасил, побелил, нарисовал очередные кубики на стенах, обклеил кухню фотографиями цветов. Дальнюю, поменьше, комнату отдали Лильке, там они спали вместе с Тамарой Николаевной.
В тринадцать, похоронив отца и потеряв его второй раз, она закрылась от всего мира в своей крошечной комнатушке. Бабушку Тамару Лилька пускала к себе редко. Она что-то рисовала,
***
– Маринка, давай съездим со мной за шмотками? – Зоя только что вернулась из Стамбула с партией диван-дейков, блузочек и лосин.
– Ты что? Я боюсь.
– Ну я же езжу. Уже два раза ездила. Отвезла четыреста долларов, продала почти на девятьсот.
Целых два раза за границей. Бывалая, уже знает, что к чему.
– Ого! И что, так можно?
– А кто не дает? Мы с Нинкой моей, женой брата, ты ее знаешь, первый раз ездили на корабле, но укачивает сильно. Второй раз – на автобусе от Болгарии до Турции. Там, правда, перевал приходится ночью проходить, но нам включали телевизор, зашторивали окна, и нормально. Я вложила уже восемьсот. Получила около двух тысяч!
«Две тысячи долларов… это можно купить стиралку, холодильник новый, себе что-нибудь». Марина вспомнила «Юрюзань», который в морозилке вместе с холодом выдавал на-гора снег, а стирали они с матерью руками, и постельное, и детское.
– Маринка, поехали! Ты вообще без денег. Себе накупишь, и на жизнь останется.
– А ты где все продаешь?
– У меня на рынке есть место. Что-то в коммерческий сдаю. Давай поехали! Загранпаспорт есть?
– Нет, конечно.
– Давай оформляйся, и сразу едем.
Где Марина будет брать деньги на поездку, она не думала. Их просто взять было неоткуда.
– Вова, денег не дашь?
– В смысле?
– Без смысла. Денег, говорю, мне надо.
– На кой тебе?
«Действительно, – думала Маринка, – на кой бабе с ребенком деньги?»
– Я в Турцию с Зойкой еду.
– На блядки?
– Вова, у тебя одни блядки на уме. На закуп. Мне четыреста долларов надо.
– А ху-ху не хо-хо?
«Вот сволочь! Сволочь и хам». Но Марина решила запихать свою гордость подальше ради благого дела.
– Вова, я серьезно. Давай займем у кого-нибудь.
– Чтобы занять у кого-нибудь, надо найти кого-нибудь, а потом надо, чтобы у кого-нибудь было что-нибудь.
– Давай у Кузьмича попросим.
Кузьмич – проректор в институте. Интеллигентный, ухоженный бабник.
– Проси.
– Ну и попрошу.
Кузьмич дал двести долларов. Еще сто дал Иван Иванович.
– Маринка, бери с собой ненужные вещи, какие-нибудь ношеные, старые, – Зоя давала дельные советы.
– Конспирироваться будем?
– Продавать их будем. Там на местном рынке они по дешевке все берут. Но в итоге может набраться приличная сумма.
– Вообще все что угодно брать?
– Все! Отцовские костюмы бери, местные от них балдеют, думают, фрак, по-любому. Лифчики свои и материны, трусы бери. Вообще – все!
– И трусы ношеные?!
– И трусы!
– Обалдеть! Неужели кто-то живет хуже нас? А оттуда тогда что повезем, если там и трусов нет?
– Трусы там есть. И еще какие! Там все есть. Но за копейки там мусор заберут. Социальная несправедливость и расслоение населения есть везде. Даже в Турции.