Я люблю тьму
Шрифт:
Что, вот прям так сразу? Без объяснений, как и что? Почувствуй себя, называется, троечником на олимпиаде: все говорят, всем всё понятно, один ты свой мозг заспиртовал и кабинету биологии пожертвовал. Точняк сейчас скажут — дурная, негодная, иди отсюда. И память сотрут. Как в «Людях в чёрном». Светозар наклонился и помог мне встать:
— Посмотри, Рогнеда.
Снова к окну подходить?! Хотела заорать — не пойду, но тут подумала: и чего тогда? К бабке под крылышко вернуться? Нет уж, я всё сделаю, как надо, и даже круче, чем надо! Там же, снаружи, домов куча, и в каждом — люди, кто–то хороший, а кто–то вроде моей бабуськи и Катеньки. Но все — беспомощные,
Нет, размазня Вика, может, и смоталась бы. А Рогнеда — ни за какие коврижки.
Естественно, я посмотрела. Стояла, вцепившись в подоконник, и не разрешала себе не то что зажмуриться — моргнуть. А там кипела жизнь, невидимая и оттого жуткая: сновали по многоэтажкам дрёмы, копошились в кустах бесформенные тени, похожие на кучи мусора…
— Не, ну вы видали? Ты бы хоть огнестрел или лук там загадала! — покатилась со смеху Стелла. А я уставилась на собственные руки: когда это и откуда появился в них стилет с тонким посеребренным лезвием? За подоконник же держалась… чудеса, да и только! Но тут «звезда» подскочила и ткнула меня в грудь пальцем, здорово обломав ощущение чуда:
— Ты держать–то эту штуку хоть умеешь?
Ну не умею, да какая разница? Ладно б я решала. Светозар строго покосился на темноглазую ведьму — и та захлебнулась очередным смешком.
— Пусть будет так. Теперь настало время проверить твои силы.
Я уже повернулась к двери, когда повеяло холодом: он распахнул окно. Меня же сейчас туда не выкинут, нет? На земле оно как–то безопаснее, да и крыльев мне к стилету вроде не прилагается… Круто, конечно — стилет! Ещё б ржавчины на него до кучи, чтоб за милю видели — слабачка. Грр, опять себя накручиваю.
— Так что мне… — снова вместо воодушевления — трясущиеся коленки. Погас свет; никого рядом — куда–то исчезли и Светозар, и Стелла, и Маланья. Таракан и тот смылся. А за окном слышалась уже возня. Нет, нет, здесь никого нет, иди мимо, иди мимо, иди–иди–иди…
Показались на фоне неба короткие ноги в панталончиках — и, хотя зрелище было забавное, посмеяться не получилось. Что–то стукнуло, и на окне, кряхтя, повисла дрёма. Держась одной рукой за карниз, она раскачивалась туда–сюда, всё сильнее и сильнее, будто хотела втиснуться в комнату.
— К–кто–нибудь… — я попятилась — бежать, бежать отсюда! Оглянулась — и застыла. Если в кухне ещё можно было что–то разобрать, то в дверной проём вкрадывалась темнота. Вползала, как змея, кусочек за кусочком оттяпывая пол и стены. Жуткая старуха с обезьяньими руками затрясла головой. Из спутанных косм посыпались какие–то комки. Нет, не комки вовсе — жуки! Ай, слезь, слезь с моей ноги!
— Баю–бай, баю–бай… — а голос у бабки оказался не противный, а очень даже мягкий, как будто бы добрый.
«Дрём–то видала? Они кошмарами народ терзают. Во сне так — раз! — сердце не выдержит, да не проснётся кто. Вот такую–то душонку они себе прибирают, и относят, значится, хозяину своему».
Не слушать, не слушать! Колени задрожали, и слёзы выступили. Не хватало только уснуть сейчас. А потом… и не проснуться…
Темнота по–маланьевски щёлкнула по носу, довольно ощутимо. Дрёма всё качалась, качалась — и твердит себе:
— Баю–бай, баю–бай…
Вспомнилось отчего–то: на старой квартире у наших соседей умерла во сне дочка. Хорошенькая, розовощёкая Люсенька, никогда ничем не болевшая, которую десятилетняя я качала в коляске, перестала дышать. И вдруг
Нет, не было крови или ещё чего–то в том же духе. Дрёма зыркнула белёсыми глазами — и рассыпалась чёрными хлопьями. Почему–то вдруг сильно запахло ромашками.
А я села на такой уже родной пол — и разревелась. Не заткнулась даже тогда, когда меня обняли чьи–то руки, и после успокаивающего шёпота:
— Лучше забудь. Воспоминания всегда… болезненны. Потому что изменить прошлое невозможно. Но зато мы ещё можем изменить будущее.
Я подняла голову на Светозара. Вот часто говорят — я тебя понимаю, и не веришь. А сейчас — верилось. Что–то такое в глазах… как кусочек пепла потерялся. Наверное, так и выглядит тоска. И правда — серая, не зелёная…
— Да утри сопли уже, — фыркнула Стелла, — тоже мне — рёва–корова. Радоваться надо!
И опять хихикнула. Доска бесчуственная. А ещё добренькая, называется.
Глава XXVI Ночной гость
Вот бывало у вас такое, чтоб потеряться в лесу, да ещё и посреди ночи?..
Со мной — нет. И толком неясно, почему сейчас вокруг — ночной лес, да ещё не какой–нибудь там, где на километр два–три чахлых деревца. Тут и там — слабые проблески лунного света, вон, путаются между переплетённых веток и почти сразу же гаснут; да нет же, не луна, а фонарь с жутким голубым светом. Похож на лампочку, знаете, из магазинчиков типа «Всё для Хэллоуина». Чуть ближе свет, и видно: несёт фонарь жуткая фигура, окутанная с головы до ног спутанными космами. А рожи совсем не видно.
Убежала бы, да только колени подкашиваются: так и плюхнулась на сухой валежник. Ай! Ветку в самое мягкое–то за что?! Я потёрла «раненное» место, и тотчас фигура задвигала носом, завертела в стороны фонарём. Нет, она же не меня ищет, правда? Не меня.
— Ай, хорошая девочка… Иди ко мне, иди к бабуле.
А может, нагрести веток, и под них закопаться? Нет, оно ж близко, услышит, как шебуршусь. Мне б оружие, да хоть тот самый посеребренный стилет: кирдык бы твари тогда! Я закрыла глаза, вдохнула, открыла — ничего не появилось ни в руках, ни ещё где. Только где–то вдалеке послышалось «Ку–ку». Сумасшедшая птица! Нет бы ночью спать! Губы уже пересохли: водички бы…
— Кукушка–кукушка, сколько мне жить осталось?
Чего заткнулась, тварь?! Ух, камнем бы в тебя…
— Хорошая девочка, — просюсюкали чуть ближе. Я обернулась — и увидела склонившуюся надо мной шамкающую фигуру. Та подняла фонарь выше — Маланья, но какая! И без того длинные волосы, в которых теперь запутались ветки, стали ещё длиннее; выпали зубы, и то и дело она языком поправляла отходящую вставную челюсть.
— Ай, молодка, нехорошо–то с бабулей не делиться!
Сказала — и давай меня по голове гладить. Всё сильнее хотелось упасть лицом в землю, помолчать, да просто поспать. А Маланья улыбнулась шире, так, что уголки рта расползлись, как сшитые плохими нитками. Вот же нитки, прям из кожи торчат, и швы вдоль щёк, до самых ушей. Полопались все стежки — и челюсть отвалилась на грудь. Змеёй извивался слишком длинный, синевато–фиолетовый язык.