Я люблю тьму
Шрифт:
Глава XXIX Трясина
Живи я в нормальной семье, возвращение «блудного папы», конечно, превратилось бы в сплошной праздник — минимум на неделю–две. Какие там дела, какая школа! Одна записка — семейные обстоятельства, и гуляй себе! Но бабушка и тут подпортила кайф — будто только ко мне пропавший без вести вернулся, а что он ей сын, так то без разницы. Сказала — папе сейчас, высунув язык, придётся бегать за бумажками: нельзя ж беспаспортным жить! А школа что? Школу никто не отменял. Всю дорогу к родному учебному заведению я думала — а как же колдовские дела? Останавливалась, понимаешь, оглядывалась — вдруг в спину Маланья или Светозар смотрят? Или этот черноглазый опять меня преследует? Но ни на пороге соседней квартиры, ни на перекрёстке, ни в школьном дворе не мелькнуло в толпе знакомых лиц. Только один раз показалось, что вижу Стеллу; потом сообразила — не, не показалось, просто её фотку на рекламный щит влепили. Разумеется, я опоздала. Когда я, прикинувшись человеком–невидимкой, попыталась проскользнуть на своё место, тут же послышался притворно–удивлённый шёпот: — Ой, Вика! Ты почему так поздно? Инна Фёдоровна, запишите, пожалуйста, что Вика пришла! — а это уже не шёпотом, а во всю Ивановскую. Выдрать бы язык Катеньке, или, на худой конец, к нёбу приклеить, чтоб не болтала. Правда, в этот раз подлиза просчиталась: информатичка — тётка спокойная, наверное, поэтому у неё одной во всей школе нет подпольной клички. На замечание она лишь рассеянно покачала головой, записала что–то в журнале и снова отвернулась к доске. — Да вы чё? Она княгиня, ей и опоздать можно! — фыркнуло с задней парты. Ну, конечно, Костян, давно не виделись. Я обернулась — и он заткнулся, даже, кажется, втянул в плечи бритую голову. Правильно. Меня теперь бояться надо! Конечно, Инну Фёдоровну никто не слушал. Она там объясняет, что за зверь такой — «Блокнот», и как в нём печатать. Даже жалко её — работает, бедная, по доисторической программе, понятия не имеет, что дети сейчас другие, в компах получше неё секут. Задание на урок тоже оказалось легче лёгкого — перепечатать какой–то там кусок книжки. Я вас умоляю…
— … Конечно, фрагмент достаточно объёмный, но высокая скорость печати — очень полезный навык… Копировать–вставить, абзацы проставить… Абра–кадабра! Компьютерная магия. Скучно даже. Пару минут я для вида постучала по клавишам, затем быстренько подтёрла набитый набор буковок и отрапортовала: — Инна Фёдоровна, я всё! — Это как — всё?! — переполошилась информатичка, но почти сразу успокоилась. А что? Вон, текст на экране, всё в лучшем виде. А что не вручную, пальчиками перебито — так это простите. Буду я ещё на всякую ерунду время тратить. — Молодец, Романова! Пять, безусловно пять… ты только посиди тихо, хорошо? Не мешай никому! А зачем мешать? Я лучше в инет залезу, благо, давненько меня там не стояло. Здравствуй, родной и любимый сайт! Нет, видео смотреть не буду, только сообщения проверю. Ну, конечно. «NatyVamp: Ты где? Померла, что ли?» «Kelpy: Рогнеда, ау!» «Agent007: Тебя инопланетяне спёрли? Х)» И ещё с полсотни такой же бессмыслицы. Ежу ж понятно — если человек в оффлайне, то и не ответит, хоть выше головы сообщениями завали. И почему сразу — «померла», «инопланетяне»… У человека, может, жизнь начала налаживаться, и ему не до всякой там форумной болтовни. Что бы им всем ответить… Громыхнула дверь кабинета, и я мигом свернула окно: мало ли, кто там явился! Вдруг директор — а я по сомнительным сайтам гуляю, и вообще, не похожа на пионерку. Нет–нет, вам показалось, Вика — приличная девочка, вон, задание делает… На всякий оглянулась: ну, почти угадала. В дверях маячила мадам Гитлер с выпученными лягушачьими глазами. — Вы меня, Инна Фёдоровна, извините! — и подвинула информатичку, как будто та не человек вовсе, а кактус в горшке. — Важное объявление! Завтра после уроков состоится репетиция! Слова повторить, костюмы подготовить! Вот же ёжики… Костюм! А, ладно, спектакль же школьный, чего заморачиваться. Свистну у бабули какое–нибудь платье, бижутерки на пальцы понацепляю — вылитая баба Света буду! Ведь так же, наверное, выглядят все мерзкие тётки, мешающие жить. — А мне чего надеть?! — простонал Костян, сообразив, что ему тоже костюм клепать своими руками, да ещё и за одну сегодняшнюю ночь. — А тебе и костюма не надо: и так пень пнём! — выкрикнул кто–то из девчонок. Разумеется, все дружно захихикали. А чего смеяться? Шуточка — очевидней некуда, прям как торт в лицо. И вообще, разве может быть смешной констатация факта? — Р-разговорчики! — не оценила юмора и мадам Гитлер. — Всё очень серьёзно! Чтобы завтра — никаких хаханек! Чтобы все — как настоящие артисты, иначе от двоек не продохнёте! Ясно выражаюсь?! Да ясно, ясно, яснее некуда, слюнями только прекрати брызгать! Я отвернулась к окну: школа — она ж как трясина. Затягивает себе, затягивает, и уже кажется, что фигли ты от неё отделаешься; повезёт выбраться — всё равно будешь по уши в грязи. Какое там волшебство, если приходится штаны просиживать за самыми бесполезными в мире делами! Я, может, вообще не хочу больше в школу ходить. Интересно, можно ли себе справку наколдовать — скажем, что ногу сломала, чтобы наверняка? А если на улице кого случайно встретишь, так тоже заколдовать, чтоб не рассказал никому. В конце концов, разве в обмен на всякие ужасы вроде дрём на окнах не положена пара грамчиков радости? И тут за окном, во дворе, я увидела Светозара. Он вскинул голову, поймав мой взгляд, и махнул рукой, подзывая к себе. Конечно, я схватила рюкзак и выбежала из класса, едва не сшибив мадам Гитлер. Учёба, учёба, да зачем она вообще нужна?! Может, я вообще
Глава XXX Слабость — не порок
Мне всегда было интересно: для чего в школах охранники? Чтоб школьники курить не бегали? Так бегают, просто через заднюю дверь, которая почему–то не охраняется. Чтобы от террористов и прочего защищать? Ага, так и вижу нашего Юрика, который, как от мух, отмахивается от террористов скрученной газетой с кроссвордами. Вот и напрашивается вывод: охранники у нас — декорация. Хоть бы выход загородил пузом, когда я убегала, что ли! Светозар ходил туда–сюда вдоль стены, а увидев запыхавшуюся меня, лишь коротко кивнул, как будто мы договаривались о встрече заранее. Так, надо не тормозить, сказать чего–нибудь умное. Чтоб аккуратненько так, не в лоб, выведать всё про черноглазого, и разузнать, почему во сне Маланья в сову превращалась, и вообще… — А злые колдуны — они вообще какие? Блин, молодец. Умнее было б только загуглить — а чего, в книжках и кино помогает. — Ты имеешь в виду — как отличить тёмного колдуна от светлого? — Светозар пожал плечами. — Это целая наука. Скажу только, что внешность тут — не помощница. Те, кто одеваются в чёрное, обвешиваются серебром и таскают с собой пауков и чёрных кошек — это не колдуны даже, так, притворщики. А почему ты спрашиваешь? Ой–ой–ой… Ненавижу, когда меня взглядом сверлят — аж мурашки по коже. Так и хочется иголки во все стороны выставить. А что? Быть ёжиком — так по полной программе. — Да так, снился мне тут один, чушь какую–то нёс, — главное — как–нибудь небрежно это сказать, без страха, а то решат ещё, что я слабачка. — Вроде это тот тип был, ну, который нас с Маланьей чуть не того… грузовиком. Светозар нахмурился: — Слабость — это не такой порок, как ты думаешь. Врагов нельзя недооценивать. Блин. — Но вообще–то я не за этим. Пойдём. Не, загадочность — это, конечно, здорово и тому подобное… Наверное, следовало бы молчать. Ну, хотя бы потому, что как–то слабо верится, что уверенная в себе колдунья стала бы трепать языком. Слабость — не порок, говорит? Ну–ну. Будем надеяться — болтливость тоже. — Куда идём–то? И зачем? И почему посреди дня, в школе потом проблемы будут, и всё тако… Да, подавилась языком. Вы б тоже подавились, если бы секунду назад стояли в знакомом школьном дворе, где асфальта не видно под окурками и плевками, а сейчас — среди шумной улицы. Откуда–то доносится музыка вперемешку с объявлениями, перекрикивают друг друга торговцы картинами, волшебным компотом и котятами. Хоть по–русски кричат — на том спасибо. А то со Светозара сталось бы перекинуть нас на другой конец света. И вот почему я нисколько не удивлена?.. Ну ладно, вру. Удивлена. — На колесе обозрения. Наверху. А, то есть тут ещё где–то и колесо обозрения есть! Я огляделась — вот же, прямо за парковкой. Конечно, забавно — кому могло бы вздуматься кататься в такую погоду? Того и гляди, дождь пойдёт. И ветер жуткий. Стоило подумать о ветре — и взгляд уловил тёмное пятно, расплывшееся на одной из верхних кабинок. Да не пятно вовсе — старик с длинной, косматой бородищей и торчащими во все стороны лохмами. Повис, будто на присосках, и только рваный балахон по ветру развевается. Я хотела испугаться, покосилась на Светозара и не смогла. Не, всё логично. Раз есть дрёмы–пенсионерки, должны ж быть и пенсионеры. — Не скрывается даже, — и усмехнулся. — Дело срочное. Прости уж, что оторвал от учёбы. Не думал, что для тебя это настолько важно. Издевается? Нет, вроде и не думал смеяться. И лицо уже почти серьёзное. — А это кто вообще? Вместо ответа — очередное пожимание плечами. Ясно, пояснений не будет. Как только я с этим почти смирилась, прозвучало невозмутимое: — Дух один. Такие, как он, подпитываются страхом. Конкретно этот, например, призывает ветер, чтобы раскачивать кабинки. — Так же и выпасть можно! — и только потом, присмотревшись, я заметила — кабинки полностью закрытые, просто стены у них стеклянные, прозрачные. Вот же ёжики. Поздравь себя, Вика, ты сегодня бьёшь рекорды тупости. Светозар не собирался ждать, пока я перестану себя жалеть: схватил за руку и потащил к колесу обозрения. Зацокала языком какая–то встречная бабка, но я не успела разглядеть: бабульку унесла толпа. А ведь, если подумать, мы тут и не особо выделяемся: молодой человек ведёт за руку девушку. Ой. Кажется, я сейчас не вовремя начну краснеть. — Мы поднимемся наверх, — тем временем инструктировал меня Светозар. — Выманим его на себя. И нанесём удар. Не хотела я икать, честно. Само собой вышло. Одно дело — размахивать острыми блестящими штуковинами в знакомой квартире, где уж точно не явится добрый дяденька из полиции и не проводит под белы рученьки до ближайшего КПЗ, подарив бабе Свете шикарную возможность поплакаться об ужасной внучке–уголовнице, мол, и пьёт она, и курит, и вся такая–сякая, но это всё дурная компания виновата, конечно, дурная компания. А другое — в общественном, вроде как, месте. Да ещё из кабинки высовываться — на такой–то высоте! И как я вообще это сделаю, если кабинка застеклённая? Ах да, магия же… — Я высоты боюсь. Серьёзно, ждала любого ответа. Кроме невозмутимого: — Прости, но это необходимо. Я уже говорил — оно питается страхом. Поэтому нужен кто–то, кто поможет его выманить. И деликатно так — вроде приманкой не назвали, а всё равно жутко. А то дедок этот, по методу волка из «Трёх поросят», дунет, плюнет… Некстати вспомнился анекдот про мокрое пятно, которое легче было закрасить, чем отскрести. — Ты готова? Соберись, Вика! Тут на тебя надеются. — Я постараюсь. И в самом деле пошла.
Глава XXXI Оберег
Высоты, так уж получилось, я боялась с детства, а если ещё точнее — с младшей школы. А виноват во всём магазинчик с деньгами–листиками и пожарная лестница. У нас тогда, в лучших традициях девяностых, разгорелся спор за территорию: в магазин одновременно играли две кучки мелкоты, и одна из них облюбовала крыльцо чёрного хода. Прямо над ним, на уровне этажа так третьего, была маленькая площадка с полом–решёткой; единственным путём наверх оказалась пресловутая лестница. Учителя — а дело было на прогулке в школьном дворе — благополучно курили бамбук. Именно поэтому я оказалась наверху, таща в охапке поганки и прочую дрянь — а что ещё будут покупать за листики?! Думаете, дальше была страшная кровавая история, в ходе которой я или ещё кто–то навернулся с лестницы, учителей поувольняли, а школу закрыли? Нет, всё было куда прозаичнее. Просто закружилась голова, я не смогла слезть, и снимали меня потом всей школой. В основном — на фотоаппараты и видеокамеры. Не правда ли, офигенно весело, когда ржут над тем, как тебе страшно? И вот теперь подсознание искало пути свалить куда подальше от аттракционов. В особенности — от этой здоровой крутящейся бандуры с хлипкими, раскачивающимися от малейшего ветра кабинками. Нашло ведь, скотина. Почти у самой кассы. — У меня денег нет. — Они нам не нужны, — пожав плечами, Светозар потащил меня к кабинке, не удосужившись купить билет. Почему–то нас никто не остановил: наоборот, к кабинкам проводили. Только я хотела сесть в одну из них, как работник парка покачал головой: — Не, не в эту! В следующую. — А чего вдруг? — спросила я. И тут же пожалела. — Для равновесия. А то перегрузим, и опять застрянет, как на той неделе… Застрянет. Пресвятые ёжики, что может быть хуже — застрять на высоте, в проклятой раскачивающейся стеклянной коробке?! — Спасибо за предупреждение, — Светозар улыбнулся и подтолкнул меня к дверце кабинки. Естественно, пришлось заходить. Нет, не получается из меня героиня, хоть тресни — страшно! А может, оно и к лучшему. Говорили же мне — тот дедок жуткий на страх выползает. — У нас же даже билета нет, — просто хотелось сменить тему. — Не волнуйся. Мы ведь не ради развлечения это делаем, а чтобы помочь. Бьюсь об заклад, неделю назад колесо сломалось не случайно. Дышать, надо просто дышать, вдох–выдох. Не обращать внимания, что дрогнувшая кабинка тронулась, что всё дальше, дальше земля. Вы боялись когда–нибудь до такой степени, что не могли пошевелиться? Я вот не могла даже отойти от края. Стояла, как вмороженная в ледяную глыбу. Слышала только из–за плеча: — Надеюсь, он быстро обратит на нас внимание. Не хотелось бы задерживаться. Задерживаться. То есть, мы можем остаться здесь, в крутящейся адской машинке, не на один круг, а гораздо дольше?! Мамочки! Я обхватила себя руками и зажмурилась — не видеть, не видеть, как земля норовит раствориться в тумане, а облака настолько близко, что, кажется, проплывают мимо. Не хочу, не хочу, не хочу… — Он здесь! Ты готова? Пришлось открыть глаза — и нос к носу столкнуться с дедом с пепельной бородой и такими же космами. В густой бородище терялись маленькие серые глазки. И морщины у него — как нарисованные, больно глубокие. Всё лицо — кукольное больше, преувеличенное. Похожие рожицы мелкота лепит из пластилина. И не страшно почему–то. Совсем. Вернее, было не страшно. Пока не подул ветер, вздыбивший волосы. Стеклянная стена исчезла. Надо было материализовывать силу, и всё такое. Как с дрёмой. Или ещё чего в том же духе. Да хоть бы просто сделать шаг назад, заманивая дух в глубину кабинки. А я? Я просто заорала. Даже попыталась заорать — так лучше. Это я так то ли хриплю, то ли пищу, что ли?! Сжать–разжать пальцы, успокоиться, сосредоточится… Но стилет не появлялся, а пепельные космы обвивались вокруг рук, ног — и не волосы это вовсе, а вихревые потоки, давят, давят… Я же упаду! Но я повисла — над маленькими–маленькими домами и каруселями, над людьми размером с таракана; меня крепко держали поперёк живота, пока уродливый старик, чьи космы безвольно обвисли, летел вниз, подбитый стрелой. На полпути его тело рассыпалось пылью и разлетелось по ветру, а стрела, прежде чем достигнуть земли, разбилась на крохотные, переливающиеся осколки. Снова слышались звуки, далёкие голоса и гудки машин. Пытаясь отдышаться, я повернула голову: в соседней кабинке прилипла к стеклу какая–то бабка, держащая на коленях толстого маленького внука. Кажется, даже кулаком погрозила. А потом я сообразила, как мы со Светозаром выглядим со стороны, и щёки тотчас вспыхнули. — Не бойся. Я не дал бы тебе упасть. Как объяснить, что не привыкла, ну вот вообще, надеяться на других?! Может, он прочитает мысли — и поймёт. Они же все, похоже, это умеют. Кроме Стеллы. Она вообще мало смахивает на ведьму. Лоб упёрся в стекло: стена снова появилась. И только теперь Светозар разжал руки. Рёбра всё ещё немного ныли. — Извини. По–другому его было не выманить, а с земли я бы не достал. Отдышись, наконец! Покажи, что ты в порядке. Дай голос. — Я понимаю. Это… это было необходимо. — и улыбочку, улыбочку… Светозар тем временем невозмутимо стряхнул с рук и плеч серебряные искры от исчезнувшего лука и колчана: — Я уже говорил, помнишь? Не пытайся казаться сильнее, чем ты есть. Вот, кстати. Это тебе. На протянутом тонком шнурке покачивался плоский кулон из слегка поблескивающего камня. Спокойно, спокойно. Не надо показывать, что тебе не каждый день что–то дарят. Особенно — украшения. — Это оберег. Носи его постоянно, и никто не сможет пробиться в твои сны. Интересно, почему я постоянно так глупо улыбаюсь?! Я же теперь почти красивая. Красивым девушкам не положено так себя вести. Тем временем колесо наконец–то завершило круг; стали различимыми лица стоящих у ограды и кассы людей. Одно из лиц — маленькая девочка с воздушным шариком — смотрело прямо на меня. Малышка улыбнулась и что–то сказала. Жизнь продолжалась. Сжав крепче в кулаке прохладный камень, я помахала ей рукой.
Глава XXXII Дебют мадам Гитлер
Я много читала книжек про волшебников и ведьм. Какие–то были забавными и интересными, какие–то — не особо, но почти везде торжественно провозглашалось одно: тот, кто обладает магической силой, обязательно должен её скрывать и жить скучнейшей жизнью по всем шаблонам. Ой–ой–ой, как бы не спалиться, равновесие и прочая туфта. А в чём проблема–то? Ну узнают люди, что есть магия, что тогда, небо на землю шлёпнется? И так, куда ни плюнь, попадёшь то в чёрного колдуна, то в гадалку. Или они так, прикидываются, а настоящие ведьмы шифруются? А, шут их разберёт, в самом деле. Но школа–то мне теперь зачем?! Остановившись, я прислушалась к доносящимся из–за двери голосам: репетицию, кажется, начали без меня. Ну, опоздала, ну, с кем не бывает! Виновата я, что ли, что и думать забыла и про репетицию, и про долбанный костюм! — Константин! Это что ещё такое, я спрашиваю?! — мадам Гитлер было не до меня: сначала надо разорвать одну жертву, а там и до второй руки дойдут. Так–так, какой же нынче повод для визга? А, понятно. Все в костюмах: Леська — в ярком платье и с косичками из мочалки, Генка в нелепом тулупе и с кое–как прицепленной бородой, Сашок с воткнутыми в волосы ветками. А Костян стоит, глаза прячет и тайком лыбится: никакого костюма, только на груди табличка с надписью «Представьте, что я пень». — Мария Валентиновна! — я согнулась пополам — ну Костян! Прям оскорблённая невинность! — Вы в театре когда в последний раз были? Кажется, мадам Гитлер здорово подвисла. А пенёк увлёкся и давай шпарить: — Сейчас просто костюмы никто не делает — это скучно и предсказуемо! Недавно мы с родителями на спектакль ходили, так там актёры вообще без костюмов были! — Это чё — голые, что ли? — тут заржал уже Генка. — Какой — голые! Одетые. Просто у них на груди таблички были, кто кого играет, чтобы не путаться. Это, как же там говорили — постмодернизм! Современное искусство! Тут, понятно, все уставились на мадам Гитлер — чем закончится? А как обычно: она посинела, покраснела и рявкнула: — Это у актёров — искусство! А у тебя — балбесничество! Чтоб к следующей репетиции костюм был, как положено! Тут выпученные, бешено вращающиеся глаза уставились на меня. Костян, как пройденный этап истории, сразу же отошёл на задний план. Какие там пеньки, когда новый повод поорать нашёлся? — Виктория! Это что ещё такое?! Что–что… халат. Из Таиланда. Бабушкин. А что поделать: бабка то, что сама носит, ни на какие спектакли одалживать не собирается, а скользкую тряпку, которая упорно прикидывается шёлком — это пожалуйста! Перстней мне, конечно, никто не дал. А ещё мне милостиво всучили шерстяной платок, изрядно погрызенный молью, и то потому, что с верхней полки свалился, а убирать влом было. В общем, если хотите представить, как я выглядела, представьте что–то среднее между псевдогейшей из японского ресторана и подъездной бабкой. — У нас русская народная сказка! С душой! Безо всякой этой иностранщины, — и глаза закатила, — В кои–то веки разрешила самим выбирать, и вот — пожалуйста! Что за низкопоклонничество перед Западом?! Вот так, с одного вопля русской труженицы на ниве педагогики, Таиланд официально стал считаться Западом. — Как же так! — Катенька всплеснула руками. Прелестная «русская сиротка» красовалась в белом вечернем платье: ну да, прям натуральнее некуда. У нас в таких бальных шмотках каждая вторая баба Нюра за водой к колодцу ходит. — Вика, ты, наверное, вчера с мальчиком гуляла? — вкрадчиво продолжила Катенька. — Поэтому и костюм такой плохонький нашла, правильно ведь? Мария Валентиновна, не ругайте её, она не специально! Интересно, а можно так наколдовать, чтобы сразу выдрать с корнем язык или там завязать его морским узлом?! Все притихли, прям перекати–поля не хватает. А когда у нас затишье? Правильно, перед бурей. — Романова! Это как понимать?! — гаркнула мадам Гитлер. А уж помада! Ядовито–малиновая, в четыре, наверное, слоя. Может, она валиком красится? Не знаю, как с низкопоклонничеством, русским духом и прочим, но знаю я одну народную мудрость: на сказанное таким тоном лучше не отвечать. Себе дороже. — А он ещё взрослый совсем, ну, с которым она гуляла. Вы не кричите, Мария Валентиновна! — продолжала зудеть наша очаровательная «Машенька», и вся такая невинная, как будто чисто случайно проболталась! Разумеется, о репетиции спектакля никто и не вспоминал: зачем какое–то идиотничество, когда тут шоу покруче намечается! Мадам Гитлер схватилась за сердце: — Вот уж не думала, что доживу до такого! Чтобы в моём классе… Обычно на такое обижаешься. Но в этот раз за ручку с обидой пришла злость. Как же надоело! — Ни с кем я не «гуляла»! Это по делам. — И какие же такие дела у школьницы могут быть со взрослым мужчиной?! — обвинительный перст чуть не ткнулся в глаз. Действительно, какие?! Они не могут интересоваться одним и тем же, и вообще, людей лучше рассовать по разным районам, огороженным забором под напряжением, чтоб в каждом районе сидели только ровесники. Мадам Гитлер оскалилась, как бульдог, и рявкнула: — Посмотрите на неё! Дела у неё, значит! Такие важные, что и уроки побоку, и спектакль! Сразу видно — не воспитывает никто, растёт, шалава, как трава под забором! — Заткнись, жаба размалёванная! И резко кончились все визги и обвинения. Ярко накрашенный, сморщенный рот открывался и закрывался, как у марионетки, которую нелепо подёргивали за ниточки. А внутри вдруг стало так тепло и приятно — не передать! Все они, эти орущие мерзкие тётки, похожи на заводные машинки: катаются по заданному маршруту, а стоит с него снять, перевернуть — и крутят вхолостую колёсами. И тут мадам Гитлер, раскрыв рот ещё шире, оглушительно квакнула. Это только в кино начали бы пялиться на меня с воплями «Наколдовала!» и прочей чушью, а в реале все вылупились на ошизевшую училку. Та, не ограничившись одним кваком, уселась на пол и принялась издавать монотонные клокочущие звуки. — Во даёт, — восхитился Костян, — Совсем ку–ку тётя! — Мария Валентиновна! — Катенька прижала ладошки к щекам, выражая на всякий случай как можно более сильный испуг: мало ли, вдруг потом зачтётся. Остальные посмеивались, глядя, как суровая классная ползает по полу, неловко пытаясь подпрыгнуть. Репетиция, я так понимаю, отменяется. Ну и славненько — хоть погулять можно будет, а там, может, и домой вернусь пораньше. Там теперь хоть есть, с кем поговорить, а то всё Руська, баба Света… За дверью актового зала я наконец–то позволила себе расхохотаться. Жаба, самая натуральная! А может, она и всегда такая была, только квакала чуть поразборчивей. — Слышь, Вик… Леська! И когда только просочилась… Она уже стянула с головы мочальные косички и теперь выглядела почти прилично, не считая сарафана. Пару секунд она переминалась с ноги на ногу, затем спросила: — Ты, это… правда со взрослым парнем встречаешься? А нужна она тебе, правда? Тебе ж посплетничать интересно, ещё немного — и готовая подъездная бабка будешь, самая каноничная. — Встречаюсь, конечно! А ты как думала? Домой я шла в прекраснейшем настроении из возможных. Наверное, впервые в жизни мне смотрели вслед — и смотрели не с брезгливостью, а с пугливым восторгом. Ну, вроде того, как смотрит малолетний недопанк на взрослого мужика с татушкой и бутылкой пива: и хочется так же, и колется. Браво, мадам Гитлер! Получите свою идеальную роль.
Глава XXXIII Художественное плетение
— А вы как, давно? Ну, встречаетесь? — Леська даже рот приоткрыла, как будто им слушает, а не ушами. Даже жалко как–то разочаровывать. И потом, кому плохо? Ей — сплетен поновее, чтоб вся школа гудела, а я в кои–то веки знаменитостью побуду. — Давно, конечно! Уже два года почти, — тот, кто думает, что врать сложно, на самом деле просто не умеет. Враньё — оно такое, сложное. Думаете, набрехал — и живи счастливо? Ага, а потом в собственной брехне запутаешься — и кранты. Нет уж, пусть палятся любители, а я, можно сказать, и не лгу совсем: так, лечу на крыльях воображения. И хорошо, видать, получается, раз моя «дочурка» аж провожать меня до дома увязалась. — А как же это так? — Леська остановилась и почесала подбородок, — Он же взрослый! Его ж и посадить могли! Долеталась, блин! Выхода нет, делаем видок поувереннее — и вперёд: — Чего это — посадить? Мне ж не шесть лет и не два годика! Конечно, от бабки моей ныкались — было дело. Она б такую бучу развела — ух! В мученическом взгляде сверкнул проблеск понимания: — А! Ты поэтому и в школе не говорила, да? Чтоб не растрепали? Отлично, опять уши развесила. И это–то чудо планирует в журналисты, как подрастёт, идти! Да с таким талантом на распознание лжи — сразу в ментовку, и чтоб в отдел дознания. Деревья уже не золотые: так, почти лысые, и холодно уже скорее, чем прохладно. А Леська за мной тащится, даже куртку на бегу не застегнула — так спешила. Какие там главные роли, какое телевидение! Тут и без того глазки, как прожекторы, светятся. — Слушай, Вик, — она даже за руку меня тронула и голос понизила, как будто у нас образовалась сама собой общая тайна, — А вы уже… ну, того? — Целовались? А то как же! Ты сама подумай, мы чего, на цветочки два года любоваться будем? Отмахнулась только: — Да нет, это–то понятно… я про другое говорю! Он же взрослый вроде как, и всё такое… Про другое, про другое… Да ё-моё! Вот тут и не знаешь, то ли непонимающей прикинуться, то ли вообще по морде съездить. Конечно, я тут художественно плету всякую ересь, а если б и правда у меня был парень? Чего она ждёт–то? — Лесь, ты с ёлки–то не падай! Он вообще такой, старомодный. Вот как поженимся — тогда только… Он и пообещал: сразу, как восемнадцать мне будет, в загс пойдём. Новая чушь получалась малоправдоподобной, и больше походила на реплику героини из любимых бабушкиных сериалов. Ну, знаете, тех самых, где сюжет продолжается не до логического завершения, а до тех пор, пока кто–то даёт деньги на траву сценаристам. А Леська чего? Леська молчит, губы грызёт. Замуж — оно покруче будет, чем все её выдумки. За художественным враньём мы добрались до моего подъезда. — Ну ладно, до завтра! В школе ещё поболтаем! — надо бы поскорее найти в сумке ключи, чтоб не объясняться, а то начнётся. Да уходи же ты, пиявка недоделанная! Ой, не надо про пиявок. А то и правда превратится. — Вик, а, Вик! — Леська сунулась к подъездной двери, едва не прищемив ею нос. — А с мадам Гитлер — это ты учудила, да? Магия, что ли, какая–нибудь? Я чуть сама об дверь не стукнулась. О парнях трепаться — это одно, а про магию? Светозар же говорил — в школе никому ни слова! А, ладно. Выкрутимся. Глазки посерьёзнее, голос поубедительнее… — Какая магия! Ты ещё скажи, что в Новый Год подарки Дед Мороз приносит или там Санта Клаус. Я гипнозом занимаюсь, а это штука медицинская, её даже психологи используют! Вот так–то. — Ой, а мне что–нибудь покажи! — взвизгнула восторженная Леська, но я наконец–то захлопнула дверь и смогла отдышаться. Правда, стоять пришлось недолго: увидев исчезающую полоску света, я кинулась к отъезжающему лифту. Как выяснилось, иногда лучше подождать. — Ой, Викуся, ты тоже домой идёшь, да? — Катенька заулыбалась белыми, будто фарфоровыми, зубками. — А я вот к Марии Валентиновне в больничку ездила! Она уже почти совсем здоровенькая. Говорят, бывает такое, если сильно переволноваться… Слышала ли она мою болтовню с Леськой? Да как пить дать, слышала! Сейчас ещё и заявится к бабе Свете с докладом. Спецом она за мной следит, что ли? Но я заставила себя улыбнуться: — А я вот думаю, что её в психушку увезут. Ну, или из больницы–то выпустят, но в школу работать — ни–ни. Сегодня она квакает, а завтра штаны на голову напялит и за учениками будет с заточенной указкой гоняться. — Какая ты злая! — Катенька передёрнулась и шагнула к дверям лифта, как будто собиралась сквозь них выйти прямо в шахту, лишь бы только рядом со мной не торчать. Злая? Не–не, я справедливая. — Каждый может заболеть! — неслось мне в спину, даже когда я уже выскочила на своём этаже. Ой–ой–ой, какие мы миленькие! И в больницу к спятившим училкам шляемся, и любовные романы читаем, и юбочки носим — сколько их таких, сахарных и занудных? И эту–то пионерку–героиню мне в пример ставят? Да я лучше на шнурках повешусь! А дома что? Дома — непривычно тихо. Не поймёшь — то ли не к добру, то ли просто все смотались. Только Руська посреди коридора торчит, да так, что не пройдёшь. Куда ни плюнь — попадёшь в жирную пушистую тушку. — Здравствуй, ёжик! — из комнаты показался Алёшка — ну не получалось пока его папой называть, хоть тресни! Хоть он и сбрил жуткую бороду, и сразу стал похож на себя со старых фоток. Он шагнул мне навстречу, протянул руку, как будто хотел погладить по голове — и остановился. Ему, наверное, тоже неловко: он–то меня хнычущей малявкой в зелёнке помнит, а не взрослой девицей… Надо срочно заполнять паузу! Вон, уже даже Руська зашипела — понимает. — Баба Света что, ушла? — Она сказала — в гости пойдёт к одним нужным людям. Они мне, значит, документы помогут побыстрее получить — не хочу я, чтоб вы чего не то подумали. Я ж не камень на шее, я и работать смогу! Неловкий диалог, что сказать. А вы бы о чём говорили, если человека десять лет не видели, а тут он — раз! — и как по волшебству. Или не «как», а взаправду — магия. Проскользнув мимо папы — ещё долго не привыкну — я плюхнулась за комп. Бабушки нет — можно и в инете полазить. Даже интересно: как там, на родном сайте, дела? Сколько мне ещё понасылали ерунды в стиле «Ау, ты где?» Может, рассылку им замутить — «Уехала в Тибет, в монастырь ушла?» Лёгким движением руки одно сообщение удалялось за другим: чего теперь–то их беречь? Если историю переписки не чистить, она точняк когда–нибудь лопнет. Среди однообразных «Куда ты подевалась?» разной степени грамотности вдруг мелькнуло: «Что означает твой ник? Рогнеда Рогволодовна — полоцкая княжна, приблизительная дата рождения — ок. 960 года…» Я нажала «удалить». Заколебали спамеры.
Глава XXXIV Бегство
Говорят, есть такие чудики — любят разные не особо приятные запахи. Бензина там, краски — и вроде как без всякой наркомании, просто нравятся, и всё тут. Ещё есть люди, которым в кайф запах дыма. Проблема в том, что мне — конкретной мне — не нравится чуять пресловутый дым, да ещё и посреди ночи. А ещё мне не нравится, совсем не нравится бежать через лес, когда босые ноги леденеют от росы, а об лицо, колени, плечи — да обо всё! — цепляются ветки. Во все стороны толком и не видно ничего: беги, беги, да попробуй, не навернись! Путается под ногами жёсткий подол: не поймёшь, то ли сарафан такой, то ли ночнушка, а то и вовсе — смирительная рубашка. Откуда ещё, как не с психушки, в таком виде мотать? Ветер, ветка, лист в волосы — ауч! Палец отбила! Под ноги смотреть как будто бы и некогда, некогда вообще смотреть. Вот так и несёшься — тело впереди, а мозг где–то сзади, на верёвочке болтается. Бревно, заросли мха, что–то затрещало — ух! Может, там берлога у медведя была, или гнездо у особо злобных шершней. Меня как–то покусали — говорят, от трёх укусов помереть можно, а у меня четыре — и ничего. Болят ноги, болит в груди; интересно, на бегу можно задохнуться? Краснеет лес, трещат, трещат ветки, громко — жуть! И дым уже кругом, в нос лезет, глаза слезятся. Там, за огнём, есть и кое–что пострашнее. И оно гонится за мной. Откуда знаю?
Глава XXXV Ври, да не завирайся
— И как это ты с мадам Гитлер такое учудила? Говорят, до сих пор квакает! Я вот читала, под гипнозом не делают то, чего бы в жизни не сделали. Ну совсем никак! Правда, Вик? Читала она, как же! Я давно уже заметила: чем меньше человек любит думать собственной башкой, тем чаще ссылается на всякие мутные книжонки. А Леська, в перерывах вгрызаясь в мороженое — самое подходящее лакомство под мелкой моросью в ноябре, не правда ли? — трещит себе: — Вот скажи, это что получается: мадам Гитлер у нас — жаба? — А то не заметно! Она что–то ещё несла: то ли про фотовыставку, то ли про чистку ауры, но слушать уже надоело. Ну её! Талант у человека выбирать неинтересные темы для разговора, что ли. А просто так не выкинешь, пристала, зараза, хуже пиявки! Да с киоском, вон тем, чуть поодаль, и с припаркованными машинами беседовать интереснее. Ей и самой–то неинтересно. Вроде треплется, а у самой уже не уши — локаторы, и нос подёргивается, будто принюхивается. Что ж, будем использовать по назначению! — Слышь, Леськ, ты ничего не замечаешь?.. И как бы невзначай — руку ей, прямо под дёргающийся носик. Намёк словился быстро, и, едва посмотрев на мои пальцы, пиявка восторженно запищала: — Колечко! Красивое! Откуда?.. Откуда–откуда… ну, может, и не от верблюда, так, позаимствовано из бабулиных запасов. Здоровенное такое, золотое, с рубином — не бриллиант, конечно, но сойдёт. Баба Света на такое ещё всегда фыркала, мол, что за безвкусица, грубая работа, но дорого как память, фамильная драгоценность и прочее бла–бла–бла, чтоб все точно убедились: не чернь перед ними, аристократка, вон у неё и золото фамильное, и прочая чухня. А сама таскала это колечко целыми днями, пока других не накупила: пальцев–то на руках всего ничего, а новенькими блестяшками похвастаться надо. Судьба «раритета» оказалась незавидной: пылился себе к шкатулке на туалетном столике. А я прихватила, что с того–то? Если подумать, то оно ж фамильное, так? Я вроде как часть семьи, все дела. Естественно, всё это озвучивать Леське — дело неблагодарное, да и она сама уже, понизив голос до шёпота, заговорщицки улыбнулась: — Он, что ли, подарил? Богатый, да? Не, богатый–умный–красивый — это будет, как говорится, перебор-с. С другой стороны, вот скажу я, мол, так и так, нищий труженик науки… И куда они денутся, все эти восхищённые взгляды и визги? Я плюхнулась на мокрую скамейку и многозначительно посмотрела на изнывающую в нетерпении Леську, готовую выпалить уже пару тысяч новых версий: — Не так чтобы… Но скоро будет! — Ой, а как? Ой, расскажи! — ну, что я говорила? Хлебом не корми, подкинь новых сплетен, да побольше, пожирнее! Вон, мороженое капает, а она и не видит: забралась коленями на скамейку, разве что не встала грязными сапогами. Теперь главное, чтоб не спалиться: личико посерьёзнее, умностей побольше… Кушай, детка, лапшу с ушей: — Он же у меня учёный! Книгу пишет, серьёзное историческое исследование. Слышала, под Верхоянском славянское захоронение нашли? Не слышала, конечно, но кивает–то с каким умным видом! Прям поверила бы, что вправду слышала, если бы сама только что это захоронение не выдумала. Несём ерунду дальше: — А ты сама подумай: это ж за Уралом, далеко! Там другие племена в древности жили, и вдруг — нате вам, курган, а в кургане украшения, прямо как в какой–нибудь Твери или Киеве. Вот и как они там оказались, спрашивается? — и глянуть на неё обязательно, так, чтобы совсем растоптать, и улыбаемся, улыбаемся. Ставлю что угодно, да хоть так пригодившееся бабушкино кольцо: про славян она в лучшем случае знает, что жили когда–то такие, идолам поклонялись и вроде у них ещё Перун был. Завозилась сразу, зачесалась, вроде и молчать неловко, и глупость ляпнуть неохота. Когда Леська уже вдохнула, будто с трамплина прыгать собралась, и раскрыла рот, я воскликнула: — А не было там никаких славян! Рот у неё захлопнулся, как будто на резиночке, даже зубы клацнули. И снова молчит, возится. Не, не выдержит: — Как это не было? — А вот так! — я за эти мхатовские паузы уже целый детектив выдумала, — Смотри, как там получилось: в тот год у археологов, ну тех, которые вроде как ошеломляющее открытие сделали, совсем с деньгами плохо стало. Ну кто их финансировать будет, если не находят ничего, так, копошатся? И они чего придумали: нужна всем сенсация, значит, будет сенсация! Они по музеям пошастали, из запасников всякого разного повытаскивали, ну, такого, которое в залах не выставлялось и на учёте не состоит, и сами «могильник» и выкопали. Представляешь, даже кости туда перетаскивали, ночью, чтоб никто не видел! — Ой! — прижала руки к щекам Леська. — Это точно, ой, ты дальше слушай! А мой парень, он туда тоже ездил, добровольцем на раскопки вызвался. Они думали — молодой, глупый, не поймёт. А он, как разобрался, что за дела там творятся, остальных несогласных собрал — и требовать, чтоб сделали публичное признание: враньё всё, не было захоронения. А они ему: наука у нас, молодой человек, загибается, сейчас соврём, так потом всему сообществу археологическому польза будет. Как же классно, когда тебя с раскрытым ртом слушают! Может, у неё там резиночка порвалась, вот и не закрывается? — И чего он? — Чего–чего… в полицию пошёл, к администрации местной ещё. Там–то этих «археологов» и накрыли. Он потом в газете местной интервью давал, про все их махинации рассказал. Теперь книгу пишет, про то, как учёные в разное время народ обманывали. — А это не слишком, Вик? Они же ради общего блага… По рожице видно — плевать ей и на учёных, и на общее благо. Просто если у кого–то есть что–то классное, чего у тебя нет — айфон, «Феррари», да хоть бы и парень с принципами, надо во всём этом найти какой–нибудь косяк. Сбавить, так сказать, градус эйфории. Но гнуть свою линию, так до конца: — Слишком! А кости из музеев перетаскивать и музейных работников, считай, грабить — это не слишком? Не своё же эти археологи в могильник побросали, чужое! Ну ты даёшь, Леськ. Сентиментальность — оно, конечно, хорошо, но ты чего, думаешь, воров и мошенников под суд отдавать не надо? Так, а–та–та по попке и иди гуляй? — Да ты чего! Я же так… спросила… Любит она тушеваться, не отнимешь; они все такие, которые вроде как вежливые. Кивают, улыбаются, а у самих вместо языка не помело даже, а гордо реющее знамя на ветру: услышать до конца ещё не успели, а сплетню выкинули. Посмотрю я, как завтра–послезавтра в школе заговорят. А что заговорят, это точно, без вариантов. Тут с Леськой случилась неожиданная метаморфоза: глаза, потухшие было, опять загорелись, как будто до того батарея садилась, а тут — раз! — зарядку воткнули вместо шила в известное место. Соскочив со скамейки, она кинулась к кому–то за моей спиной с воплем: — Ой, здравствуйте! А я Викина подруга, самая лучшая! Расскажите мне, пожалуйста, про Верхоянск! И тут я увидела, что к нам приближается изрядно удивлённый Светозар. Аут. Полный финиш. Пушной полярный зверёк, если изящно выражаться. Да чего я про себя словарь синонимов перечисляю, ситуацию спасать надо! Сказать, может, что она чего–нибудь спутала, или вообще это не мой парень вовсе… не признаться, конечно, сказать, что просто похож; это же даже почти что правда будет! Как назло, внутренний бредогенератор, так удачно выдавший про археологов–обманщиков, заклинило. — Прошу прощения? — Светозар, нет бы вежливо послать, остановился и с интересом уставился на чуть ли не скачущую вокруг мелкую Леську. Не дав ему опомниться, я затараторила: — Ну как же, милый! Ты же тогда всё научное сообщество просто спас, постоял за принципы! А те археологи, сволочи, хотели фальшивку за настоящий могильник выдать, да ещё не стеснялись, интервью раздавали… Блин, Вика, пять баллов тебе! Ненавязчиво так ввела в курс дела, вон, уже брови вверх поползли. Ещё и милым назвала! Нет бы сначала подумать, осмыслить, Леську, на худой конец, по башке чем тяжёлым огреть… а зачем огревать — я ведьма или где? Просто память подтереть, точечно так, аккуратно, как ластиком поработать. Ещё б попрактиковалась заодно, а то Маланья книжку с заговорами дала, а я всё никак не почитаю, неудобно. — Мне Вика только что рассказывала! Как вы их! А скоро книга выйдет? А как называться будет? А автограф мне дадите? — тем временем заходилась в экстазе Леська. Светозар молчал, то глядя на неё — как на надоедливую и очень брехливую собачку, — то на меня — настороженно, почти раздражённо. Как там говорится? Ври, да не завирайся? Вот, приехали. Вляпалась, да как вляпалась! С размаху, со вкусом, а под слоем грязи вдобавок ещё и сныкалась парочка готовых рвануть бочек с порохом. Сейчас фитилёк догорит — и полетят клочки во все стороны, даже шнурков от ботинок не останется. Я зажмурилась, ожидая оглушительного: «БУМ!» — Над книгой я всё ещё работаю, что же касается остального… Вам ведь и так о многом рассказали, не правда ли, уважаемая? — один глаз сам собой приоткрылся и даже, кажется, ухо зашевелилось — ослышалась, что ли? Или уже крыша поехала? Нет, не поехала: вот стоит Светозар, улыбается одними губами, словно и правда обрадован излишним вниманием. Следом он сгрёб полуобморочную меня в охапку. Я бы сопротивлялась, плевать уж на образ возлюбленной взрослого, да только деталь: вы пробовали дрыгаться секунду спустя после того, как морально подготовились грохаться в обморок? — Вы не возражаете, если я заберу у вас Ро… кхм… Вику? — радостное «Пронесло», как ему положено, пронеслось и сменилось беспокойством: нечасто слышишь, как твоё имя произносят вот так, то ли шипя, то ли рыча, — Я бы хотел поговорить с ней наедине. — Ой, да конечно, конечно, чего вы спрашиваете! — Леську аж затрясло, будто она к электросети подключилась, а тут — перегрузка; ещё немного, и искры во все стороны полетят. Попятилась, налетела на мусорное ведро — и, развернувшись, усвистела, только пятки засверкали. Ей–то хорошо, сейчас сплетнями делиться будет, а я чего? Только сейчас дошло: Светозар всё так же цепко держит меня за плечо. Во имя зелёных ёжиков и пресвятого Люцифера, почему я не умею сквозь землю проваливаться? — Я… я объясню, — вроде уверенно хотела сказать, а получилось невнятно, знаете, как в бабушкиных любимых сериалах, когда влетает героиня домой, а там муж в обнимку с другой, и он такой: «Да это не то, что ты думаешь, да у меня тут три чемодана с объяснениями и маленькая тележка»… — Потом поговорим. Жутко, жутко. Сейчас как скажет: «никакая из тебя ведьма, вот уйду, с квартиры вашей съеду, и тебя тени сожрут, недоучку», и куда я денусь, куда пойду? А по спине холодный пот, хоть вёдра подставляй: — Но я… — Потом, — нет, злым он не казался: скорее, усталым и раздражённым. Выпустив моё плечо, он поспешил мимо — словно не видел ни меня, ни Леську. Не догадался? Ага, как же! Одного взгляда хватит, чтоб понять: всё он понял, и про моё враньё, и про страхи. А глаза у него были — голубые–голубые, как лёд. Жутко даже стало. Да и как тут не испугаться?..
Глава XXXVI Я всё скажу
Когда постоянно что–то делаешь, изо дня в день так, то хочешь–не хочешь, а отработаешь до автоматизма. Тот же приход из школы. Заходишь в квартиру, ставишь сумку и пакет со сменкой, снимаешь ботинки — и всё под взглядом дорогой бабули. Подумаешь, боишься, Светозара разочаровала… Бабе Свете плевать, хорошее у тебя там настроение или нет, да приползи ты хоть в крови и с топором в спине, всё равно спросит: — Как дела в школе? Что ж, лучшая защита — нападение. Шаг через порог, и без всяких вопросов, ещё даже до первого взгляда в сторону бабушки: — Привет, ба, сегодня к доске не вызывали, и контрольных не было. А ещё к спектаклю готовились, репетировали там, а Костян себе веток в волосы повтыкал, в бочку залез, она в кладовке в школе валялась, и говорит — вот и весь костюм, хватит с вас счастья, сами ерунду с говорящим пнём выдумали… И тут мне отвесили подзатыльник, отвесили очень хорошо знакомой рукой, унизанной кольцами. Баба Света раздулась, как дракон, только дым из ноздрей не валит, и давай шипеть: — Виктория, объяснись немедленно! С какой стати ты позволяешь себе без спросу брать мои вещи? Это она из–за кольца, что ли, бесится?! Совсем уже опсихела! Подумаешь, кусок железки с камешком. Да у неё, вон, на каждом пальце по две штуки, а мне, значит, и одно прихватить нельзя?! А ведь не выдумали их, всех этих сказочных злых мачех: нет, с моей бабули содрали! — А тебе что, жалко, что ли?! Я ж не в ломбард его оттащила! Во, любуйся, во твоё кольцо! — и тык пальцем ей в нос, а то, глядишь, взорвётся. Круглой стала, как воздушный шар, так и хочется иголкой в бок ткнуть — глядишь, пар выйдет, опять нормальной станет. Нашла, из–за чего бочку катить. А ещё хочет, чтоб меня в школе тоже княгиней местного пошиба считали! Мол, настоящие девочки — они милые, красивые, с бантиками, и мальчики вокруг них так и роятся, за косички дёргают и портфелями бьют по башке. Как–то теряется, что у милых красивых девочек — у них и платья дорогие, и уши проколотые, с серёжками, и подзатыльников им дома не дают! А то хочет, чтоб меня все любили, а ей и вкладываться не надо — так, подождать, пока своими лапками наверх всплыву, а после хвастаться, красавицу–умницу воспитала, Василису Прекрасную. Очухайся, бабулец! Откуда у такой карги вдруг внучка — принцесса? Не в сказке живём! А раздувшаяся баба Света уцепилась за руку — больно, будто оторвать хочет. И ровнее так, будто спокойно: — Извинись. Сейчас же. — Это за что извиняться–то?! — и правда, за что?! Да она бы про это кольцо сто лет бы не вспоминала. Валялось, ненужное. А тут такой повод на внучку поорать, пристыдить, напомнить — не идеал ты, Викуся, ох, не идеал! Сдать бы тебя в магазин, где купили, как в детстве грозилась. Хмурится ещё, губами дёргает: — Дело даже не в том, что ты взяла кольцо. Дело в том, что ты даже не спросила разрешения. Ты в самом деле думаешь, что имеешь право… Вроде как всегда, величественно–пафосное лицо, но отчего–то вдруг дёргающиеся губы, ярко напомаженные, показались похожими на клоунские, и весь светлый лик бабули от этого стал жутко нелепым и смешным. И где драконша–то, где? Так, нелепость какая–то! А глаза–то круглые, глаза — чисто лягушачьи! Может, её бы, как мадам Гитлер, магией приложить — чтоб прям тут сплясала, как клоуны в цирке, или по голове себя постучала. Ругается — да пусть ругается! Пока попробуем так, чтоб сама поняла: она мне больше — не указ. А будет сопротивляться, так и намагичим, переделаем. Она мне ещё будет, как бабушки из рекламы, молоко в кувшинчике носить и пирожки печь! Ишь, императрица выискалась! — Да тебя послушать, у меня прав вообще нет! Так, ползай на коленях, бабулю слушайся, с тропинки не сходи и дневник таскай с пятёрками, вместо пирожков! Задолбала уже! За Руськой следи, а то она жрёт, как слон, вон, опять на ковёр блюёт, а я взрослая уже, сама решать могу! Взрослая — ты поняла?! Тут треснула маска вечного спокойствия, невозмутимости, и наружу полилось, хлестнуло, как из настоящего пореза. Будто не было вовсе бабушки, какая она обычно, а так, шкурка, и вдруг шкурка лопнула, и из неё настоящая баба Света вылезла: — Взрослая она! — крик на всю квартиру, на весь подъезд, да что там, на весь дом. — Взрослая, видите ли! Я тебя с детства воспитывала, с детства! Разве я тебя плохому учила?! Да если б не я, где бы ты была, а?! Где была бы, где была… Да хоть бы и Германии, с мамой, да хоть в интернате — там и то лучше! Там всем на тебя плевать, мозг никто клевать не будет, хоть на панель пойди. Всё, всё бы это заорала, но воздуха не хватало, будто баба Света, чтоб раздуться, его весь в себя утянула. — Ах, молчишь?! Пороть тебя в детстве надо было! Нет, жалели, как же, девочка! Меня вот в детстве лупили — человек вышел, а ты… — Ага–ага, — нет уж, не отступлю, пусть хоть оборётся, — Человек и вышел, карга осталась! Спасибо тебе, бабуль, за испорченное детство, за вопли твои — большое человеческое спасибо! И вдруг баба Света замолчала: то ли тоже воздух кончился, то ли желчью подавилась. Даже Руська замолкла, по сторонам посмотрела — и почесала в комнату, чтоб её жирной тушке сгоряча не досталось. В голове кружилось; может, и у меня там чего повредилось, лопнуло? Ещё бы — столько крики слушать! А напомаженные клоунские губы шевелились, шевелились; ни звука больше, но я так и слышала: — Дрянь неблагодарная… Шляется невесть где! Патлы распустила! Да ещё покрасила! А про покраску — что–то новое. Я покосилась на зеркало: пропустила чего–то, что ли? И в самом деле, пропустила. Я раньше замечала, что волосы быстрее стали расти: скоро, наверное, и в косу их заплетать смогу, как всегда хотела. Ещё они рыжим отливали. Раньше. А сейчас уже рыжие совсем, как шкурка мандарина, пожелтее чуток только. И когда это так посветлеть успела? — У всех внучки как внучки, а у меня… да что ж такое–то? — как–то даже жалко пробормотала баба Света. — Наказывают меня как будто… Жалкая, слабая; она меня всегда пинала, как лицо покажу. Твердила, что подросла уже, хватит сопли лить, в Африке, вон, дети с голоду помирают. Что ж, будем учиться хорошему у любимой бабушки: — Раз наказывают — значит, есть за что? А, бабуль? Клоунское лицо перекосилось, и она открыла рот, будто хотела что–то спросить — может, даже важное, а может, извиниться хотела, сказать, что погорячилась… Ведь не бревно же она! Должна понять, просто должна! Но в этот миг позвонили в дверь. — Алёша, наверное, вернулся, — обморочным голосом пробормотала бабушка и, не глядя, распахнула дверь. Но на пороге стоял не папа, а другая личность, хорошо знакомая — пахнущая духами, с модной стрижкой, в лёгкой ветровке не по сезону и на каблуках. Не спрашивая разрешения, она впорхнула в комнату, поставила у зеркала сумку и, чуть подтормаживая перед каждым словом, будто давно забыла русский язык, воскликнула: — Простите, что без звонка… Я сама не ждала, что получу визу так скоро. Но мне учли некоторые… мм… как это… особые обстоятельства… — Оля, — баба Света схватилась за сердце, — Оля, ты откуда? — Из Берлина, — мама улыбалась, как ни в чём ни бывало, затем перевела взгляд на меня — и бросилась обнимать, даром что я вся красная от воплей, растрёпанная: — О! Вик! Как я скучала… Скучала она, как же. По скайпу общаться не научилась, что ни звонок — «Ах, так дорого», и приехала только сейчас, готова поспорить — из–за «воскрешения» папы. Документы ей переделывать надо, разводиться с ним и всё такое, а не со мной повидаться. Нет бы просто так приехать, без повода… Я это всё скажу. Потом. А сейчас — помолчу.
Глава XXXVII Заговор
Вы замечали когда–нибудь, что то, насколько хорошо идут дела, можно измерять в чайных пакетиках? Или даже в выпитых чашках чая, не суть, в пакетиках просто проще. Обычно у нас уходит пачка–две в месяц, не больше: я не водохлёб, а баба Света — кофеманка. Гостям разве что предлагаем. А если кто нервничает, то он вообще не следит, сколько там чашек выдул. Вот и получается: за кусок сентября и октябрь ушло шесть пачек. Как–то сразу заметно: дело нечисто. А фрау Хельга Леманн хлебала себе чашку за чашкой, в перерывах между глотками всплескивала руками: — Ох, всё это так не вовремя… Не поймите неправильно, я рада, что Алексей в добром здравии. Но, что касается документов… Rechtsfall, сами понимаете. — Оля, ты к нам надолго? — баба Света, как обычно, сидит с прямой спиной — как палку проглотила. А руки трясутся, так, что половина чая уже в блюдце расплескалась, и чашка гремит. — Пока не оформлю развод, как полагается, конечно же. И потом, надо будет убедиться, что не возникнет никаких проблем при пересечении границы, и потом, я — b"urgerin… гражданка… другого государства… И снова — какие–то непонятные, невнятные речи, наполовину русские, наполовину — немецкие. Будто половину мамы, которую я помнила, оттяпала незнакомая иностранная тётка. Да как оттяпала — внаглую, без остатка. Вон как распинается — о каких–то там визах, паспортах, штампах… — А у меня спектакль в школе через месяц. Обе — и бабушка, и мама — замолчали. Вот бабка надулась, нахмурилась: — Виктория! У нас серьёзный разговор, так что… — Спектакль? Это замечательно! Раз — и бабуле пришлось захлопнуть рот: она при маме никогда особо не наглела. Два — и меня уже трясут, как мягкую игрушку, крутят во все стороны, даже по носу разок щёлкнули: — Вик, как ты всё–таки подросла! Старшеклассница уже… Вот школу закончишь, к нам поедешь… Немецкий–то учишь? А я киваю только, киваю; скажу, что нет — и начнётся ругань, а я её порядочно наслушалась, спасибочки. Лучше буду про спектакль, про школу, про всё то, про что нормальные дети рассказывают маме каждый день. Не то точно взорвусь, скажу всё, что думаю. Например, что лучше пусть она тут остаётся; и папа вернулся, и она, будет целая семья, по–настоящему, а не как раньше. А за границей — там и живут по–другому, и муж у неё новый, чужой совсем. Чужие — они хорошими не бывают, родных не заменяют. Лучше про спектакль. — Знаешь, чего там будет, а, мам? Мне мадам Ги… Мария Валентиновна сказала: если вдруг Катька откажется, или заболеет там, я главную роль играть буду, а она вместо меня выйдет! Ничего она, конечно, не говорила, ну да ладно, потороплю события: говорят, в школу она уже вернулась. Завтра у нас ноябрь, первое, хорошее дело для новых начинаний: вот и проверим колдовство на всё том же подопытном кролике. — А что ж она сама вместо этой Катьки не выйдет? — удивляется мама; а я только плечами возмущённо подёргиваю: — Ма, Катька падчерицу играет, а я — злую тётку, типа мачехи! Хороша будет классная в роли девочки–сиротки? В кухне тепло и уютно, и всё нормально, настолько нормально, что забиваешь на размышления, просто радуешься. Тем более баба Света, вон, притихла, про колечко нотации не читает… Так–то, бабулец! Что, при маме меня строить не получается? Я снова набрала в рот побольше воздуха — рассказывать, рассказывать, не замолкая, обо всём подряд, лишь бы только не молчать… Чашка со всей силы звякает о блюдце. — Виктория, не могла бы ты выйти? Вот так, разом, как отрубила всё хорошее настроение. Умеет бабка, практикует; а мама лишь заулыбалась — беспомощно так: — Вик, я понимаю, ты соскучилась… Подожди немного, ладно? Может, потом сходим вместе куда–нибудь… И дверь закрыли, прямо у меня перед носом. Потом. Потом! Всё время, как чего не попрошу — «потом». Мне сейчас надо, а не когда–нибудь, сто–двести лет спустя. А то здорово выдумали, конечно: дела–дела, дел выше крыши, будут бегать, суетиться, а потом — «Ой! Прости, забыли! В другой раз приеду, хорошо?» К себе, в комнату! Не нужна им — и не надо; сама проживу! Тут под ноги что–то подвернулось, грохнуло — Руська, что ли?! А, нет, не Руська: всего лишь сумка. От удара она перевернулась, и на пол выпало несколько книжек: математика, физика — и «Учебник белой магии. Заговоры». Я прижала «Белую магию» к груди, покосилась на дверь. Разговаривают они! Разговаривают, значит. Времени на меня нет? Ничего, я теперь всё исправить могу. Будет и время, и улыбки — как в кино или рекламе. А книга тем временем открылась — сама, на нужной странице. Ага, взять платок, в узел завязать… да ну, чушь всё! Маланья говорила — не слова даже важны, а то, о чём думаешь; я слушала голоса с кухни — и шептала: — Придёт помощь неведомыми мне путями, реальностью обрастёт желание моё, приобретёт оно событиями путь для осуществления… Приобретёт, конечно, куда денется! И не уедет мама никуда, не оставит меня. Останется тут, в московской квартире; и папа здесь будет, и бабушка перестанет беситься. Нормальная будет семья, хорошая, как у всех, как должна быть! И почему это вдруг другим — и родственники, и сёстры–братья, а мне своё зубами отгрызать приходится?! Тут голова закружилась, словно силы выкачали насосом; будто не только слова из меня вылетели, а что–то ещё, посильнее. Наверное, была бы верующая, ну, из тех, что по церквям ходят, представила бы птичку. А птичка эта, с привязанным к лапке моим желанием, полетела бы высоко–высоко, на небо. Странные мысли лезут в голову, это точно. Тем временем что–то мигнуло в дверном проёме комнаты. Что там? Думала — страшное чего–нибудь, даже драться приготовилась, а оказалось — ноут выключить забыла. Минуту, а когда я его включила–то? Вроде пришла, с бабкой ругалась, а потом сразу мама приехала… Но на экране светился знакомый фиолетовый форум с черепами и паутинками, давным–давно брошенный. Новых сообщений было немного. Всего два. Посмотреть, что ли… Первое оказалось спамом. Знаете, все эти рассылки о переселении душ и прочей чухне. Зато второе заставило забыть разом и прочитанный заговор, и обиду на бабушку с мамой, и даже, наверное, как меня зовут: «Svetozar: Завтра встретимся».