Я люблю
Шрифт:
— Эй, земляк, здорово!
— Здорово! — откликнулся я.
— Это кто же за ребро твое держится? Новый помощник?
— Жена!
— Губа не дура.
Ленка спряталась. Не стесняйся, красна девица. Пусть завидуют. Против такой зависти ничего не имею.
Расставил ковши под желоба. Ждем чугун. Перекур.
Ленка примостилась на откидном креслице, поглядывает на меня, хочет что-то оказать, но почему-то не решается.
— Говори! Давай! — смеюсь я. — Выстрели!
Не поддержала мой смех. Сказала серьезно:
—
— Ну и правильно, — перебил я. — Так и должно быть. Железо к магниту тянется, Ленка к Саньке, а Санька к Ленке.
Сказал одно, а подумал о другом: «Милая! Ничего с нами не случится до самого социализма!»
Обнять ее хотел, но не посмел: много глазастых вокруг.
— Саня, а что он любит? — спрашивает Ленка.
— Кто?
— Антоныч. Чем будем угощать?
— Рано хлопочешь. Еще неизвестно, когда приедет. Подождем второй телеграммы!
— А как ты думаешь, я понравлюсь ему?
— Ты?! А разве есть люди, которым ты не нравишься?
— Есть! — засмеялась Ленка. — Я сама себе не нравлюсь. Побежала я, Саня. До вечера!
На этом и закончилось наше нежданное, незапланированное свидание.
Долго ее ладная фигурка двигалась по кромке обрыва, впечатываясь в край закатного неба.
Как ни в чем ни бывало выныривает на поверхность мой Васька. Ухмыляется. Подмигивает.
— Прогулялся изгнанный Адам. Выветрил всю дурь. Можно приступать к своим райским обязанностям?
— Приступай, черт с тобой! — говорю я и смеюсь. — Шуруй да обмозговывай каждое слово, прежде чем болтать.
— Ладно, виноват! Больше не буду искрить. И тебе бы надо свой порох почаще поливать сырой водичкой.
— Уже отсырел, Васёк. Надолго. Разве не видишь?
— Вижу. Не слепой. Размягчился ты.
Верно, друг! Такой я теперь мягкий, что голыми руками бери. Покаяться перед Тарасом? Пожалуйста, хоть сейчас! Поговорить с Алешей, распатронить себя так и этак? Могу! Только мертвец достигает полного совершенства. Все, что живет, все, что развивается, несовершенно. В общем, готов пройти любое чистилище.
На Двадцатку поднимается еще один нежданный гость. Ну и день! Приперся Гаврила, грузчик. Чего ради? Приметный мужичишко. Вместо носа торчит красная барабуля. Больше ничего не видно на лице.
Гаврила сразу, не тратя понапрасну слов, козырнул тузом:
— Гражданин драчун, давай замнем кампфлит. Пожалели мы твою молодую жисть. Поставь ведро белой да горькой на артельное рыло — и все пойдеть олл райт, гуд, а по-нашему — концы в водку. Ей-богу! Перекреститься могу. Вот!
Гаврила и в самом деле приложился пальцами, сложенными щепоткой, ко лбу, животу и плечу. Ну что такому скажешь!
— Тебя Тарас послал? — спрашиваю я.
— А как же! Доверил вести дикламатические перговоры!
Васька хохочет, а я не поддаюсь, всерьез принимаю посла. Еще раз готов садануть Тараса.
— Хорошо, согласен! — говорю
— Голуба, что за речи?.. Раскошеливайся без этого самого... натощак.
— Ну раз не хочешь, разойдемся.
— Ладно, выкладывай, послушаем!
— Мою водку вы должны пить не из кружек, не из бутылок, не из стаканов...
— Ладно! — радостно осклабился Гаврила. — Горькую сподручно пить и лежа, и стоя, и вприсядку, и на карачках.
— На карачках и пейте. Из лохани свинячей. Согласен?
— Согласен! — Гаврила снял картуз. — Сыпь сюда свои ударные червонцы.
Я швырнул Гавриле тридцатку. Посол нахлобучил картуз вместе с деньгами на лысую голову.
— Отрыгнутся, голуба, тебе свинские червонцы! — сказал он и загремел вниз.
— Что ты наделал? Тюфяк! — заорал на меня Васька. Он бросился вслед за Гаврилой. Сорвал картуз, забрал тридцатку. Вернулся на паровоз, распахнул шуровочную дверцу. Раскаленный воздух втянул бумажку в огонь.
— Чуешь, Санька, какой дух пошел? Перегарный. Чистая блевотина.
Скрипит, фыркает чернилами, рвет бумагу перо. Самописка, а сопротивляется. Трудно писать о себе такое. Трудно, а надо.
Самая прочная сталь рождается из жидкого чугуна, сереньких флюсов, воздуха, огня, газа и покоробленного, битого-перебитого ржавого скрапа.
Что ж, старым железом, ломом придется войти в новый стальной брусок, в рельсы, в броневую плиту, в блюминг, в крыло самолета, в перо ученого, в скальпель хирурга.
Глава четвертая
Иду в редакцию. Ваня Гущин вскакивает, бросается навстречу.
— Добро пожаловать, старик! С чем хорошим прибежал?
— Посоветоваться пришел, — говорю я.
— Отставим на часок твои личные хлопоты. Ты, старик, вот как мне нужен! — Ваня бережно ударил себя по кадыку ребром ладони и вдохновенно взглянул на пухлый комплект «Правды». — Читал сводку с трудового фронта? Стальной Донбасс топчется на месте!.. Прорыв на днепровских заводах!.. Позорное отставание уральских доменщиков!.. Затухает костер соревнования. Надо подбросить сухих дровишек. Ты в этом деле меткий застрельщик. Пульни и трахни в самое яблоко прорыва. Розжував?.. Вызывай кого-нибудь на соревнование. Кто достоин твоей храбрости? Диктуй!
— Какая там храбрость! Сам в прорыв попал.
— Опять прибедняешься, старик. Надоело! Диктуй: кого вызываешь?
— Постой, Ваня. Не застрельщик я. Оскандалился. На черепахе мое место, а не на аэроплане.
— Брось трепаться! Диктуй!
— Послушай, Ваня! Неприятности у меня. Личного порядка.
— Заткнись, говорю. Общественное выше личного.
— А разве общественность не из личностей состоит?
— Не разводи философскую антимонию! Некогда! Давай дело будем делать. Темпы, старик, темпы! Время, вперед! Отсталых бьют. С кем хочешь соревноваться? Диктуй, живо!