Я люблю
Шрифт:
Не смуглая она, оказывается, а белая-белая, совсем не похожа на цыганку. Видит меня, прямо в глаза смотрит — и не убегает, не прячется! Ну и ну! Пришлось мне опустить голову, шарахнуться к дому.
— Не туды, Шурик, пошел! Там никого нет. Сюда прямуй, живо! Посчитаешь ребра, все ли целы.
И смеется, будто обыкновенные слова произнесла.
Ни туда, ни сюда не решаюсь шагнуть — ни в дом, ни к калитке. Насчет сарая ничего такого и в мыслях не было. Провались он вместе с Аськой!
— Иди! Дверь захлопнем, ночь сотворим.
Бежать хочу со
— Боишься?.. Разрешения не получил?.. Иди, никому не скажу!
Все стало просто после таких ее слов.
Я круто развернулся и стремительно пошел. Не к дому, не к калитке, а к сараю. Припечатал каблуком высокий порог, презрительно сказал:
— Плевал я на таких, как ты!
И бросился назад, к воротам. Ася долдонит мне вслед:
— Не плюй, Шурик, в такой добрый колодец — пригодится воды напиться!
Непробивная девка. Непостижимо это: она и Алеша!
Распахнул калитку и столкнулся лицом к лицу с тетей Машей. А ее каким ветром прибило сюда? Зачем ей, малахольной, понадобились умные Атаманычевы?
Стоим и с откровенным удивлением рассматриваем друг друга. Она на улице, а я во дворе.
— Здравствуй, Саня! Куда же ты? Хозяйка в хату, а гость из хаты. Непорядок! Вертайся!
Хозяйка? Еще одно диво дивное. Не успел прийти в себя после одного потрясения и на другое напоролся.
— А... а разве вы здесь живете?
— Не веришь? Могу домовую книгу представить.
— Жена?
— Давнешняя. Еще до революции обвенчались с Родионом Ильичом.
— Мать Алеши?
— Две матери у Алешки: одна породила и богу душу отдала, а другая вынянчила и выкохала. Вот и считай, яка мамка ему ближе, роднее. И Аську не я рожала. Ну чего ж ты стоишь, як пень-колода? Поворачивай, иди! Гостем будешь.
— Спасибо. К Алеше приходил. Передайте ему. До свидания!
Хочу, уйти, но тетя Маша стоит в калитке и не собирается уступать дорогу.
— С тобой здороваются, а ты прощаешься. Нехорошо!
— Тащи его сюда, маманя, — насмешливо советует Ася. — Хватит ему на воле разгуливать. Аркан по его холке давно скучает.
Накинула ситцевое платье прямо на мокрое тело и, развевая сырой гривой, подбежала к нам. Тетя Маша махнула на балабошку рукой.
— Не вмешивайся, сама управлюсь. — Обнимает меня, разворачивает на сто восемьдесят, лицом во двор. — Иди, Саня, не упирайся.
— Не могу, Марья Игнатьевна. Тороплюсь.
— Иди! Теперь я не страшная. Добрая и смирная. Як же не раздобреть, глядя на тебя? Герой с небес спустился на грешную землю и нами, никудышными, не побрезговал. Большое-пребольшое тебе спасибо.
Старая погудка на новый лад. Подпевает Тарасу, Кваше, Гавриле. Ладно! Не обижаюсь. Какой спрос с тихопомешанной!
— Так ты, значит, с Алешей подружился? Добре! Давно пора вам по-братски жить. С одного ребра вы сделаны.
— Ну, а ваш братик как поживает, Мария Игнатьевна?
— Появился и пропал. Ничего,
Пусть сумасбродничает. Ничем она уже не удивит и не испугает. Улыбаюсь. Киваю.
— Вот и хорошо. Договорились! Здравствуй, братик! Всю жизнь шукаю тебя, родненький!
И она обнимает меня, целует, будто и в самом деле только что встретилась с братом после долгой разлуки.
Ася стоит посреди двора, расчесывает деревянной гребенкой свои волосы и во все глаза смотрит на мачеху и на меня. Удивляется. До сих пор не привыкла к малахольной бабе. Пора мне все-таки удирать. Бог с ними, с сумасбродными!
Марья Игнатьевна не удерживает. Посторонилась, пропустила на улицу.
Ася что-то кричит мне вслед, но я не оглядываюсь.
Повечерело. Зажигались огни на строительной площадке и в действующих цехах. Потянуло прохладой. Сильнее стали слышны голоса кургузых локомотивов, бегающих по спиралям Магнит-горы. Гудела воздуходувка, как майский жук, увеличенный в миллиард раз. Красноватым дымком курились контрольные свечи домен.
Засмотрелся я на вечернюю Магнитку, разогрел себя быстрой ходьбой, но голову не остудил. Думаю и думаю. И как только я расскажу Лене о том, что случилось во дворе Атаманычевых? Особенно о бесстыжей Асе. Лучше не рассказывать. Сколько уже тайн накопилось у меня!..
И в доме Гарбуза ожидал меня сюрприз. Степан Иванович, только я открыл дверь, налетел на меня:
— Что ты наделал, барбос? Размахался!.. Твой дед на хозяина руку поднимал, а ты — на своего брата!.. Ничегошеньки ты, оказывается, не понял. Даже Ленина. Бессовестный!
— Выслушайте, Степан Иванович!
— Оправдывайся там, где провинился, бессовестный!
Он выталкивает меня на улицу, а я упираюсь.
Не ждал я такой выходки от Степана Ивановича, несогласен с ним. Говорю:
— И дед Никанор поднял бы руку на Тараса. И я имею право дать ему по зубам. Ненавижу захребетников. Читаешь «Правду»? Летуны и лодыри загнали Донбасс в прорыв! Разгильдяи опозорили черную металлургию! Подкулачники саботируют хлебозаготовки!
— Вот какая высокоидейная подкладка у твоего рукоприкладства! Кто зарядил тебя, Саня?
— Сам понимаю! Рабочий я человек, коммунист, совесть имею. Да не какую-нибудь, не бесцветную, а красную. А вы? Забыли, что писали наркому?
Он с печальным изумлением вглядывается в меня, а я скороговоркой выкладываю все, что обмозговал после разговора с Ваней. Не ударяем по разгильдяям — вот и в прорыв попадаем. Их много, а нас, ударников, мало. Никита Изотов — краса и гордость нашей эпохи, а мы не роимся вокруг него, не размножаемся. Не во всю силу вкалываем. Стыдимся блеснуть трудовой доблестью. Зависти боимся, насмешек. Вылетим в трубу, если будем потакать разнокалиберным тарасам, извиняться перед ними за свои тумаки и подзатыльники. И пятилетку съедим с потрохами, если не научимся собирать урожай без потерь, добывать уголь и варить сталь без прорывов.