Я, Мона Лиза

Калогридис Джинн

Тюремщик подвел ее к прутьям моей камеры, потом отошел назад. Я потянулась к Дзалумме, но смогла просунуть сквозь прутья только пальцы.

— Не касаться друг друга! — прорычал тюремщик.

Я сразу убрала руки. Увидев Дзалумму, я не удержалась и всхлипнула так громко и душераздирающе, что даже сама перепугалась. А, начав рыдать, уже не могла остановиться.

— Не надо… — Она нежно потянулась ко мне, но грозная мина стражника заставила ее отпрянуть. — Перестань. Слезами горю не поможешь… — Но у нее самой по щеке уже стекала слеза.

Я постаралась успокоиться.

— Я

в порядке. Мне зададут только несколько вопросов, а так как я ничего не знаю, то все кончится быстро.

Дзалумма отвела на секунду глаза, а потом снова посмотрела на меня.

— Будь мужественной. — Я оцепенела.

— Он здесь, в тюрьме. Вчера ночью дом подожгли, но слугам, в конце концов, удалось загасить огонь. Многое спасли. Но… — Дзалумма наклонила голову, и я поняла, что она глотает слезы.

— Бог мой! Джулиано! Только скажи, он цел? Скажи, что он не пострадал!

Она как-то странно взглянула на меня.

— Я ничего не знаю о Джулиано. Вчера ночью пришел гонфалоньер и арестовал твоего отца.

XLIX

— Нет. — Я отступила на шаг.

— Гонфалоньер со своими людьми обыскал весь дом. Переворошил все комнаты. Они нашли у тебя письма от Джулиано…

— Не может быть.

— … А так как Лоренцо много лет был лучшим клиентом твоего отца, то мессера Антонио обвинили в шпионаже для клана Медичи. — Она потупилась, голос ее дрожал. — Его пытали.

В своем эгоизме я думала только о себе и Джулиано. Я знала, что мой брак разобьет отцу сердце, но считала, что наш союз стоит того. Теперь отец поплатился за мое упрямство гораздо страшнее.

— О Господи, — простонала я. — Скажи им… скажи им, пусть допросят меня. Скажи им, что он ничего не знает о Медичи, а я знаю все. Прохожие… — Мне вдруг пришла в голову счастливая мысль, и я кинулась к прутьям решетки, стараясь перехватить усталый взгляд тюремщика. — Прохожие на виа Ларга все видели в ту субботу, когда я вышла замуж! Они смотрели, как отец, стоя посреди улицы, кричит на меня, а я отвечала ему из окна дворца Медичи. Он умолял меня вернуться домой, он был против моего брака, союз с Медичи был ему отвратителен — пусть спросят Джованни Пико! Мой отец предан Савонароле. Пусть спросят… служанку Лауру! Она подтвердит!

— Я все им передам, — пообещала Дзалумма, но тон ее был печален.

Тюремщик возник между нами и кивком велел ей уйти.

— Я все им передам! — прокричала она, уходя по коридору.

Следующие несколько часов я провела совершенно одна, даже тюремщик не мог отвлечь меня от мысли, что я чудовище, а не дочь. Но разве я могла поступить иначе? Разве могла я защитить отца? Я ждала, убитая горем, не послышатся ли шаги, мужские голоса, звяканье ключей.

Наконец я услышала, что хотела, и, кинувшись к двери моей клетки, вцепилась в прутья решетки.

Тюремщик сопровождал какого-то человека в строгих синих одеждах, что говорило о его высоком положении — я решила, что это кто-то из приоров или, быть может, один из двенадцати избираемых советников синьории. Очень сдержанный в манерах, высокий, худой господин лет сорока, с пробивающейся сединой, но очень густыми

черными бровями, сведенными на переносице. У него был длинный узкий нос и заостренный подбородок.

Я уставилась на него, пока он рассматривал меня строгим взглядом. Тут я поняла, что видела его раньше в церкви, когда Савонарола читал проповедь, когда из-за маминого приступа я оказалась на полу, а он помог мне подняться и расчистил для нас путь.

— Мадонна Лиза? — вежливо поинтересовался он. — Ди Антонио Герардини?

Я настороженно кивнула.

— Я Франческо дель Джоконде — Он слегка поклонился. — Мы не были представлены друг другу, но, возможно, вы меня вспомните.

Мне приходилось слышать это имя. Он и его семья торговали шелком и, как мой отец, были довольно состоятельными.

— Я помню вас, — сказала я. — Вы были в Сан-Лоренцо, когда умерла моя мама.

— Я с прискорбием услышал эту весть, — сказал он, словно мы вели беседу на званом обеде.

— Зачем вы пришли?

У него были светло-голубые глаза — цвета льда, отражающего небо, — с черными расширенными зрачками, чуть сузившимися, когда он пристально посмотрел на меня. Горловина его туники была отделана белым горностаем, который только подчеркивал желтизну лица.

— Чтобы поговорить с вами о мессере Антонио, — ответил он.

— Он ни в чем не виноват, — затараторила я. — Он не знал, что я собиралась пойти к Джулиано. Он всего лишь поставлял шерсть в дом Медичи. Всем известно, насколько он предан учению фра Джироламо… Вы видели служанку из дома Медичи, Лауру? — Он поднял руку, призывая меня к молчанию.

— Мадонна Лиза, вам не нужно убеждать меня. Я вполне уверен в невиновности вашего отца.

Я, обессилев, повисла на прутьях.

— Значит, его освободили?

— Пока нет. — Он притворно вздохнул. — Положение у него довольно серьезное: некоторые приоры считают, что он связан с Медичи. Все охвачены каким-то безумием, даже наше правительство не избежало этой несчастной участи. Вчера ночью приоры вопреки моему совету повесили из окна этого самого здания конторщика, служившего у Лоренцо Великолепного. Видимо, именно этот господин помог в свое время Лоренцо изъять жульническим путем большую часть кассы приданого из городской казны. Я полагаю, вы сами успели убедиться, что народ настроен, уничтожить все и вся, связанное с именем Медичи. Люди гонфалоньера делают все возможное для усмирения недовольных, но… — Он еще раз вздохнул. — Многие дворцы пострадали от вандалов, немало домов сожжено. Особенно на виа Ларга, да и в других местах тоже.

— Мой отец близок с Джованни Пико, — сказала я, сердясь на саму себя за то, что голос дрожит. — Он может подтвердить, что отец вовсе не был другом Медичи.

— Пико?.. — пробормотал господин, сверкнув глазами. — Кажется, он был сторонником Лоренцо? Увы, он неизлечимо болен. Как мне сказали, страдания приковали его к постели, он не может даже говорить. Вряд ли он долго протянет.

— Тогда Лаура, служанка, сидевшая со мной здесь в камере. Она видела…

— Нельзя же просить приоров, чтобы они приняли на веру слова служанки из дома Медичи.