Я, Мона Лиза
Шрифт:
Прошли две недели. Карл со своим войском совсем распоясался. Флорентийцы больше не относились к ним как к героям и начали испытывать раздражение, как от досаждающего неудобства.
Двадцать седьмого ноября, через восемнадцать дней после того, как я стала женой Джулиано, Савонарола вновь отправился к королю Карлу. На этот раз он сказал монарху, что Всевышний потребовал увести из Флоренции французскую армию, иначе король рискует испытать на себе божественный гнев. И Карл, глупый Карл, поверил ему.
На следующий день французы ушли.
Настал декабрь.
Теперь настал мой черед заболеть.
Поначалу я думала, что это от горя: сердечная боль так или иначе должна была сказаться. У меня начали опухать ноги, временами от малейшего физического усилия мне не хватало воздуха, хотелось лечь и не шевелиться. Часто ныла грудь. С каждым днем у меня нарастало отвращение к еде, в конце концов я вообще перестала появляться на кухне.
Однажды вечером, отказавшись от ужина, я поднялась к себе, легла на кровать и закуталась в меха, так как холод той зимой был особенно пронзительный. Дзалумма принесла мне наверх одно из моих любимых блюд: перепелку, поджаренную с луком и листьями шалфея. Для особого шику она добавила несколько теплых тушеных фиг.
Я села в кровати, и она протянула мне поднос. Я взглянула на маленькую птичку с хрустящей поджаристой корочкой и сочную внутри. От нее поднимался пар вместе с резким запахом шалфея… И я вскочила с кровати, почувствовав внезапный приступ сильнейшей тошноты, чего раньше со мной не случалось.
Дзалумма быстро отошла в сторону, но я не успела добежать до миски. Запах дыма и дров, горящих в камине, смешался с запахом жареной птицы; я рухнула на колени, и меня вывернуло. К счастью, в тот день я только выпила немного воды и съела кусок хлеба.
Пока я сидела на корточках у стены, закрыв глаза, задыхаясь и дрожа, рабыня быстро вынесла поднос из комнаты. Через мгновение она вернулась, вытерла пол и прижала к моему лбу мокрую тряпицу.
Когда я, в конце концов, открыла глаза и, отобрав у нее тряпку, вытерла себе лицо, Дзалумма решительно поинтересовалась:
— Когда у тебя в последний раз были месячные? — Я заморгала, ничего не понимая. Но она смотрела на меня очень серьезно и даже строго.
— Две недели… — начала я и, не договорив, разрыдалась.
— Тише, тише. — Она обняла меня рукой за плечи. — Тогда тебе нечего бояться. Ты просто слишком горевала, а тошнило тебя от голода…
— Позволь, я закончу. — Я с трудом говорила, запинаясь на каждом слове. — Две недели… до свадьбы.
— Вот как.
У меня слезы струились в три ручья, а Дзалумма что-то быстро подсчитывала в уме. Была середина декабря, а замуж за Джулиано я вышла девятого ноября.
Пять недель.
— Ты беременна, — без тени сомнения заявила она. Мы молча уставились друг на друга.
У меня вдруг вырвался смешок, а Дзалумма взяла меня за руку и улыбнулась.
Я перестала смеяться так же неожиданно, отвернулась
— Я хочу навестить маму, — сказала я.
LI
Два дня спустя Дзалумма как следует укутала меня, чтобы я не замерзла. С разрешения отца мы с ней поехали на церковное кладбище Санто-Спирито. Несколько дней мне нездоровилось, а то мы пошли бы пешком.
Возница остался ждать нас в притворе, а мы прошли на кладбище. От холодного ветра щипало нос, слезились глаза; у Дзалуммы порозовел кончик носа. Мы обе набросили капюшоны новых накидок, приобретенных благодаря мессеру Франческо.
Мы шли к могиле мамы, и у нас под ногами хрустели замерзшие листья и трава.
Маму похоронили в склепе из бело-розового мрамора, переливавшегося, как жемчужина, стоило попасть на него даже тусклому солнечному лучику. По желанию отца ее могильный камень был совсем простым, его украшали лишь два курчавых мраморных херувима. Один сидел на плите, вытянув руку и устремив лицо к небу, словно раздумывая о месте ее обитания, а второй, серьезно глядя на нас, указывал пухлым пальчиком на имя: «Анна Лукреция ди Паоло Строцци».
Не будь такого ненастья, я, наверное, просто присела бы рядом с могилой на землю и отдохнула, но пришлось стоять на нетвердых ногах. Я повторяла про себя: «Мама, у меня будет ребенок». Ее надгробие обожгло меня ледяным холодом, когда я дотронулась до него рукой в перчатке, и я представила, как, должно быть, зябко ее костям лежать там.
— Три года тому назад, — вслух произнесла я, обращаясь к Дзалумме, — именно в этот день, она отвезла меня в Дуомо. В тот день тоже было холодно, хотя тогда я так не страдала.
— В твой день рождения, — сказала Дзалумма. Голос ее срывался, я думала, она сейчас расплачется. — Ей хотелось сделать для тебя что-то особенное.
«От горя, — подумала я, — она стала совсем забывчива». Я ласково дотронулась до служанки, стараясь приободрить ее. Дзалумма очень редко плакала, и в тот день я не могла вынести ее слез.
— Глупая. Где твоя голова? Ты же знаешь, я родилась в июне. Пятнадцатого, как сегодня.
Дзалумма опустила голову.
— Твоя мать всегда старалась в этот день сделать для тебя что-то особенное. То, что никто другой не заметил бы, но я всегда знала.
Я повернулась к ней. Нет, Дзалумма не бредила, она знала, что говорит. Она смотрела куда-то поверх маминой могилы, не в силах встретиться со мной взглядом.
— Это невозможно, — медленно произнесла я. — Все знают, что мой день рождения приходится на июнь.
— Ты родилась в поместье своей бабушки. Твой отец отослал туда мадонну Лукрецию, когда живот ее начал округляться. И она прожила там почти целый год после твоего рождения. — Лицо Дзалуммы пылало. Она, которая всегда держалась так уверенно, говорила теперь робко, запинаясь на каждом слове. — Хозяйка так договорилась с твоим отцом. И взяла с меня клятву молчать. Если бы это касалось только его… — На секунду ее красивые черты исказились от ненависти.