Я не сулю тебе рая
Шрифт:
27
«…Тебе, Катерина Анисимовна, русским языком сказано, и ты вникай. Можешь ты на один час позабыть о моем существовании? Нет меня в конторе! Я вышел! Я заболел! Поняла? И существую только для этого Хайдара Аюдарова. Одним словом, товарищ чертежница, посиди тут спокойно. Ну вот, хорошо.
Мы с тобой одни, Аюдаров. Нас двоих более чем достаточно для нежного разговора.
Ты помнишь, Аюдаров, как я тебя встретил? Встретил очень красиво: «Из тебя рабочий человек не получится! —
В то время ты был на четыре месяца моложе. Я — тоже. Что же изменилось с тех пор? Цех избирает тебя в редколлегию стенной газеты, а ты не пишешь и не рисуешь. Тебе поручают провести шахматный турнир — ты отлыниваешь.
И наши собрания не посещаешь. Значит, школу коммунизма игнорируешь? Почему не ходишь? Сам не знаешь? Почему не пишешь в стенную газету? Тоже сам не знаешь?
Мы хотели обмыть тебя, почистить, отутюжить. Сделать из тебя если и не настоящего, то, во всяком случае, порядочного человека! Доделать то, что не успела сделать жизнь, чего не сумели сделать отец и мать.
Ты говоришь, отца нет? Но ты его помнишь, слышал о нем? Отец был токарем? Токари — отличные люди. Среди них почти все ударники… Не знаешь, был ли он ударником? А я знаю: наверняка был. Рабочий человек — лучший человек в мире. Аристократия земного шара! Токарь не может не быть ударником.
А потом, говоришь, он стал летчиком? Значит, летал выше всех и быстрее всех. Ты не знаешь, хорошо ли он летал? А я знаю! Летчики — лучшие люди в мире. Аристократия неба! Советский летчик не может не летать выше всех и быстрее всех.
Сын рабочего и летчика! Завидую тебе, Хайдар Аюдаров. Не горжусь, а завидую. Это не одно и то же.
Восемнадцать лет — завидный возраст. Умный возраст. И глупый. Покойный Гораций говорил: наглость — спутник молодости. Почему я вспомнил о Горации?
Потому что я говорю с тобой, а ты смотришь в окно. А там на башенном кране работает красивая девушка. Не на нее смотришь? Пусть будет так, значит, я ошибся. Запомним: на красивую девушку ты не смотришь, тебе больше нравится смотреть на своего начальника цеха!
Ты думаешь, что ты один на белом свете? И у меня одна забота — вести с тобой нежный разговор? Если так думаешь, то ошибаешься. Нет, у меня не одна эта забота.
Что мне делать, если фланцы компрессоров пропускают газ? И где сейчас достать три бульдозера для очистки территории цеха?
Я кончаю, Аюдаров.
Ты прогулял один день. Если бы цех уже работал на полном ходу — быть бы тебе в приказе или пришлось бы отвечать перед судом чести.
Один прогул может быть причиной большого взрыва и смерти сотен людей. Один день химика — сотня дней обычного смертного.
Я заканчиваю. Лучше быть клювом цыпленка, чем задом коровы. Ты понимаешь, что такое клюв
Катя, я вернулся к очередной работе… Я — в цехе! Я существую для всех. Давай сюда телефон! Здравствуй, Катерина Анисимовна! До свидания, Аюдаров».
28
Задняя Улица упрекал меня не без основания: пока он отчитывал, я действительно наблюдал в окно за Айбикой. За тем, как она ловко спускалась с башни, за тем, как она что-то объясняла своему напарнику. Значит, закончила смену и сейчас направляется домой.
Прикрыв дверь конторы, я стремительно выбежал из цеха: никак нельзя упустить Айбику! Поискал ее глазами и нашел. Стоит возле боевого листка «Даешь карбамид!», разглядывает какую-то карикатуру. Уж не меня ли намалевали?
Осторожненько подошел сзади и глянул через ее плечо. Отлегло от сердца: попало какому-то Ахметзянову, бригадиру строителей. Тоже, наверное, прогулял.
Вздохнул облегченно, сказал самым деликатным образом:
— Привет, Айбика!
Она обернулась.
— Здравствуй!
— Поверни-ка голову — одно загляденье! Плакат на плакате: «Карбамид — это хлеб!», «Карбамид — это мясо!», «Карбамид — это молоко!» А вон там даже: «Карбамид — это лекарство!» Выходит, одним карбамидом жить можно?..
Я говорил скороговоркой, что со мной бывает в тех случаях, когда боюсь потерять собеседника.
— Ты сейчас только проснулся, что ли? Или шутишь? — удивилась Айбика. — Плакаты висят без малого неделю.
— И вот — «Цех карбамида сдадим ко дню открытия областной партийной конференции»?
— А тот висит уже целый месяц!
Пошли рядышком. Под ручку не осмелился взять. Потому что знаю свою вину.
— Ты что вдруг замолчала?
Не отвечает.
— Обиделась?
Молчит.
— Что у тебя за книга?
Вытянул книгу из-под ее локтя. Взглянул на заголовок — усмехнулся.
— Книгу эту вовсю разругали. Сам читал в газете.
— И правильно сделали, что разругали! — неожиданно рассердилась Айбика.
— Почему же правильно?
— Не люди описаны в ней, а черт знает кто, какие-то недопеки и недоспелки.
— Тебе, конечно, нравятся только положительные герои? О них сейчас немало пишут и говорят.
— Да, если хочешь!
Чувствую, разговор не клеится. Она здорово рассердилась на меня за то, что я тогда из-за Нимфочки не пришел на свидание. Назначил и не пришел. Свинство, конечно!
— Если все писатели будут писать только о героях, например о Корчагиных прошлого…
— И настоящего…
— Пусть и настоящего… Ведь не одни Корчагины на свете. Если превратить литературу в жизнеописание одних только героев или в предписания, как себя вести в жизни, то у нас никогда не будет широкой панорамы общества, как, например, у Бальзака. Он один, я где-то читал, создал две тысячи персонажей, плохих и хороших, идеальных и неидеальных.