Я не сулю тебе рая
Шрифт:
Баянист надрывался. А Нимфочка между тем вовсе разошлась. Захотелось плюнуть на все и уйти. Как-никак, а мне еще предстояло свидание с Айбикой. Но я побоялся оставить Нимфочку среди этого сброда.
Вдруг одна из девчонок, тоже, наверное, назло кому-то, пересела за наш стол и предложила пойти в гости к какому-то Гау-гау; Нимфочка — разумеется, мне назло — немедленно согласилась.
Что делать? Не оставлять же ее одну в этом гнусном обществе? В конце концов я единственный ее друг в нашем городе и за нее в ответе. Волей-неволей
Нимфочка шла впереди под ручку с «Тамтамом» и весело напевала стихи Попугаева:
Никого — моя подруга, Ничего — моя дорога! Нечто — это моя цель…Только бы не попасться на глаза Айбике или Валентину.
По дороге выяснилось, что Гау-гау здорово провинился перед компанией. Назанимал у всех денег и не возвращает. Было условлено устроить какой-то суд шарашки.
25
Еще издали мы услышали джаз-бандовую музыку, вырывавшуюся из широко распахнутых окон. Однако на звонки никто не вышел.
— Пустим в ход кулаки! — скомандовал самый мрачный весельчак.
Банда пустила в ход кулаки, и только тогда в двери щелкнул замок и перед нами выросла фигура Пискаревского: это и был прославленный Гау-гау. Вот уж не думал! Пискаревский, пожалуй, был поражен не меньше меня.
Он пригласил нас войти, больше ничего ему не оставалось делать.
Буйная компания ввалилась в большую комнату, заставленную ветхозаветной мебелью: диван, кресла, люстра — все было по-купечески добротно.
Даже у комода сытый вид: никогда бы не подумал, что Пискаревский дома как сыр в масле катается.
Пока рассаживались и хохотали, прошло много времени. Я все ждал, когда начнется «шарашкин суд», но так и не дождался. Среди шума я вдруг услышал, что кто-то громко стучит.
— Что это? — спросил я.
— Оставь, — лениво отозвался Пискаревский. — Соседка! Ну ее к дьяволу!
Но тут стали стучать не только громко, но и отчаянно. Я не выдержал и ринулся открывать дверь. Стучали не у входной двери, как это полагалось бы соседке, а в ванной комнате.
Не успел я откинуть крючок и распахнуть дверь, как из ванной комнаты вывалилась старая женщина почти без сознания. Наверное, это была мать Пискаревского. Она мне бросила в лицо:
— Изверг!
Я подхватил ее под руку и увел в соседнюю комнату.
Никто, кроме меня, не видел, что произошло.
Меня мутило от всего этого. Я подошел к Нимфочке и схватил ее за руку. Но, пьяная, она всегда сопротивляется и упорствует.
Пришлось ее увести насильно. Ну их к чертовой бабушке! И надо же было так влипнуть! Сгоряча я повез Нимфочку прямо на вокзал и посадил в поезд; на билет, слава богу, хватило. На прощание шлепнул ее, как девчонку,
26
Очнулся поздно, в половине десятого. Живо сбросил одеяло. Но теперь спеши не спеши, прогул налицо.
Надо же было так нализаться!
Я не питал никаких иллюзий: мне несдобровать. За прогулы у нас по головке не гладят.
С похмелья страшно болела голова.
«Кажется, я навеки распрощался с Нимфочкой…»
Как ни странно, эта мысль не огорчила.
Минутой позже я вздохнул.
«Теперь и Айбику мне не видать как собственных ушей!»
Но эта мысль меня совсем не обрадовала, прямо скажу.
Весь день я провалялся в постели, стыдно все-таки появляться перед людьми с похмельной рожей. Амантаев еще не вернулся из Уфы — и то утешение.
Сначала решил разыскать Валентина и переговорить с ним откровенно с глазу на глаз. Но передумал, не пошел. Еще не хватало: вымаливать снисхождение!
На следующий день поднялся с зарей, наспех перекусил и бегом на комбинат.
В этот час на улицах, кроме запоздалых влюбленных, никого не встретишь.
Но, к своему великому удивлению, на трамвайной остановке я встретил — кого бы вы думали? — самого Седова! «Пожалел в такую рань будить шофера, вот и притащился на остановку», — решил я.
Чудак, конечно. Большой начальник должен пользоваться своими суверенными правами. Во всяком случае, я не одобрил его поведения.
До самого управления мы с ним ехали в одном вагоне — какая мне честь!
Не успел я, однако, войти в цех, как нос к носу столкнулся с Валентином. По наивности своей я все-таки надеялся, что комсорг не станет поднимать шума. Но не на такого напал.
— Я тебя без всякого промедления переправлю к Задней Улице, — пригрозил он. — Ты еще ни разу не вел с ним нежного разговора? Что же, придется тебе испытать это счастье.
Я уже слышал, что «нежный разговор» — это что-то вроде елейной проповеди. До предела нудная процедура. Катук, например, говорит: «Лучше бы он ругался или ударил сплеча — только не это выматывание души».
— Так и выложил комсоргу всю правду? — спросил меня Барабан, насупившись.
— Не люблю увиливать и врать, не приучен.
— Чистоплюй! Кому это нужно?
— Мне. Всем. И оставь ты меня в покое!
Отвернулся и ушел. Еще не хватало, чтобы Барабан плюнул мне в душу. Все-таки у меня есть кое-какие принципы.
Валентин решил сделать себе большую карьеру. Это даже слепому видно. Вот и старается себя показать. Выслуживается, одним словом.
Ну его к дьяволу!
Не скрою, не люблю я таких типов. Из таких к старости лет вызревают ханжи и демагоги.
Уж настолько беспощаден Валентин к человеческим слабостям, что частенько сам себя наказывает выговором. В этом я твердо убежден.