Я не сулю тебе рая
Шрифт:
Я не успеваю сообразить, соглашаться или не соглашаться мне с этой суровой оценкой поведения мальчишек из детского сада, как Аленушка весело усмехается.
— Афафочка пока не умеет, а я уже умею ладить с ними. И ничуть их не боюсь!
— А как же ты ладишь с ними?
— Когда они ударят больно или сильно подергают за косички, я не плачу, я смеюсь. Будто мне совсем не больно. Я знаю: когда заплачешь — еще побьют, а когда засмеешься, им совсем неинтересно драться.
— Ну и болтушка ты! — говорю я ей.
— Мне
Внезапно открывается дверь, и на пороге появляется Майя Владимировна.
— О, кого я вижу! — говорит она вместо обычного «здравствуйте».
— Добрый вечер.
Сколько раз я давал себе слово не волноваться при встрече с Майей Владимировной! И всегда робею, как несовершеннолетний, даже самому противно.
— Забежал на минутку, чтобы попросить какую-нибудь книжку, хочется почитать новинку, и вот засиделся, как видите, — произнес я заранее подготовленную фразу.
— Ну и хорошо, что засиделись, — улыбается она. — Не скучали с Аленушкой?
— Нет, мама, нам совсем не было скучно, — тараторит девочка. — Ведь правда, дядя?
— Истинная правда. Нам было очень весело.
Теперь мне самая пора уходить. Уже десять часов, девочку пора кормить и укладывать спать. Чтобы оправдать свое появление, нужно взять какой-нибудь роман и пожелать милым хозяйкам спокойной ночи.
Но я остаюсь. Бывает же так! Сижу и слежу за тем, как Майя Владимировна кипятит молоко, варит манную кашу.
Затем она на диване стелет девочке постель.
«Эй, чурбан, вставай! — мысленно приказываю я себе. — Убирайся, пока не попросили!»
Но я не ухожу.
Саратова ходит по комнате, ласково взбивает снежно-белую подушку, наверно, пуховую, а потом усаживает Аленушку за стол…
Аленушка, пожелав мне и маме спокойной ночи, преспокойно укладывается спать. Дальше задерживаться просто неприлично.
— Вы ужинали? — спрашивает меня Майя Владимировна и тут же отвечает сама: — Конечно, нет. С вашего позволения, я поставлю на плиту чайник, через пять минут вскипит.
Ужинать отказываюсь наотрез. Еще этого не хватало!
— Пожалуй, я пойду.
Она улыбнулась.
— Посидите немного. Время еще детское…
— Аленушка, кажется, заснула…
— Она у меня молодец! А скажите, Хайдар, вы похожи на свою маму? У нее такой же угловатый характер? И такие же хмурые брови?
Это еще что за вопрос?
— К счастью, — говорю я ей, — матерям не дается угловатый характер… И брови ее не похожи на мои.
Усевшись против меня, положив одну руку на другую, Майя Владимировна весело говорит:
— Итак, последнее слово осталось все-таки за окислительным пиролизом!
Я с недоумением смотрю на нее. Такой внезапный переход…
— Ах, да! — спохватывается Майя Владимировна. —
И она говорит, говорит о том, как одна из печей расщепления термического пиролиза была подготовлена для окислительного процесса и вот наконец достигнут выдающийся успех: впервые на промышленных установках новым методом получены бензол и этилен. Впервые в нашей стране!
И втолковывает мне, во сколько раз метод окислительного пиролиза повысит производительность печей, говорит о более низких температурах. Потом о каком-то шамотном кирпиче.
Не скрою: мне становится тоскливо. От таких разговоров и дома деваться некуда. Майя Владимировна наконец видит, что меня не интересует пиролиз.
— Вам скучно со мной. Ведь правда?
— Неправда, — отвечаю я. — Почему вы так подумали?
Мне хочется спросить: «Что хорошего вы нашли в Амантаеве? Почему вы приходите к нему в дом? Неужели у вас нет гордости? Будьте же царицей! Царицей над нами, мужчинами, над всеми вместе!»
Но вместо этого я говорю:
— Спокойной ночи!
Встаю, иду к двери. Майя Владимировна улыбается мне вслед. Очаровательная женщина, которая не желает быть общей царицей. Мне кажется, улыбка у нее чуточку грустная.
Уже на лестничной площадке говорю себе: «Не стоило ей поступать в институт тонкой химической технологии. Из нее, честное слово, получилась бы первоклассная кинозвезда!»
20
Однажды Лира Адольфовна сказала мне:
— Женщина обречена на осуждение. Что бы она ни сделала, как бы ни поступила, ее все равно осудят.
Может быть, она права. Об этом я никогда не задумывался.
В другой раз, услышав какую-то сплетню о нашей Нагимочке, она неожиданно проговорила:
— Если уж на то пошло, простить — это значит восстановить справедливость!
Умение прощать свойственно только благородным душам. О том ли она говорит, так ли я ее понял?
Она не глупа, но ум, очевидно, не мешает ей флиртовать с Барабаном. Теперь весь цех это видит. Только один человек, сам Доминчес Алонсо, в жилах которого течет барселонская кровь, не замечает этого. Или делает вид, что не замечает?
В этот поздний час я вместе с Доминчесом помогаю монтажникам разбирать огромное, высотою в три метра, рабочее колесо. Оно почему-то дает вибрацию, а это вызывает опасение приемочной комиссии.
— Мне что-то не нравятся лопатки лопаточного направляющего аппарата, — возбужденно говорит Доминчес. Его хлебом не корми, только дай какую-нибудь сложную техническую задачку!
Моя помощь никудышная. Одним словом, второй помощник третьего заместителя. Основную работу исполняют монтажники и мой друг Доминчес. Я подаю ключ, когда в этом есть надобность, или подпираю плечом, если просят.