Я пережила Освенцим
Шрифт:
Я говорила это медленно, как бы себе самой, не открывая глаз уже из упрямства.
— Я вижу, вы «интеллигентка». Разрешите представиться?
— Не надо.
— Меня зовут Анджей, а вас?
— Разве это не все равно?
— Прикройте голову.
— Я не вижу, где платок.
Он нашел платок и набросил его мне на голову. «Если бы хоть чуть отросли волосы», — огорчилась я и вспомнила, что при ярком свете дня видно, какая я грязная. Я отвернулась, спрятала лицо. Странный
— Прошу вас не дотрагиваться до меня, уходите. Разве вы не знаете, что нам нельзя разговаривать с мужчинами?
Он опять стал смеяться. Вдруг произошло что-то неожиданное. Он наклонился и поцеловал меня в губы. У меня потемнело в глазах. Я вскочила.
— Вы с ума сошли, месяц у меня не мыто лицо, зубы. Вы что, слепой, как можно меня целовать, у вас нет ни капли эстетического чувства.
Он смотрел на меня очень серьезно и очень грустно. Мне хотелось плакать.
— Зачем вы сюда пришли? Мне было так хорошо, я совсем уже забыла, что может быть иначе, что можно…
— Я тоже все забыл, — проговорил он медленно, — впервые за три года я так близко вижу женщину. Прошу вас, поймите меня.
Я взглянула на него. Голос его странно дрожал. В глазах были слезы.,
— Я ведь молодой, знаешь ли ты, что это значит три года в лагере, эта проклятая беспомощность! Я не хотел тебя обидеть.
— Знаю и совсем не сержусь, только удивилась. Я здесь всего лишь месяц, но мне кажется, что прошла вечность, что никогда ничего другого не было.
— Не огорчайся, волосы отрастут, наденешь когда-нибудь красивое платье, вымоешься и снова станешь сама собой. А тогда ты меня поцелуешь? — добавил он, немного подумав.
— Может быть, — улыбнулась я.
— Дай мне руку в знак того, что не сердишься. Ты очень мила, несмотря на то, что такая грязная.
Я настороженно подала ему руку. Он снова хотел притянуть меня к себе.
Вдруг раздался свисток, послышались крики:
— Убежала, убежала, ищите!
Появилась Ганка. Окинула нас удивленным взглядом. Анджей поклонился.
— Мы приехали сюда за ракитником. Из мужского. Что случилось?
— Убежала, кажется, одна из наших.
— Кто же это?
— Какая-то пожилая женщина, не припомню ее.
— Наверное, спит где-нибудь в кустах.
Ганка пошла искать.
— Ты голодна? — спросил меня Анджей.
— Нет.
— Сегодня у меня нет хлеба, завтра тебе принесу, вы, вероятно, опять будете здесь.
— Не знаю, мы сегодня случайно здесь, в этой команде, замещаем других, а так — мы в карантине. Если же та действительно убежала, то, наверно, и не придем сюда больше.
— Попробуем ее
Я искала в кустах, звала, но все безрезультатно. Я не помнила, как выглядела та, что убежала.
Анджей снова подошел ко мне.
— Я не знаю твоего имени. Как мне тебя найти?
— Кристя.
— Красивое имя. Завтра приду сюда и принесу тебе хлеба. Раз ты в карантине, ты не можешь не быть голодной. Ну, выше голову, Кристя, будь здорова. Приходи непременно.
Он еще раз обернулся, уходя.
Какой чудак! Уславливается о встрече, будто в Варшаве. Будто это от нас зависит.
Хорошо бы быть в этой команде постоянно и приходить сюда за ракитником. Необходимо держать связь с баржей. Мы оказались в исключительных условиях, у нас возможности, о каких во всем лагере и мечтать нельзя. И вот тебе — этот побег…
Я отыскала Хильду. Она была в отчаянии. Часовой сказал мне:
— Вот видите, какие вы, оказали вам доверие, а теперь что будет? Меня в бункер или сразу на фронт. Хильду в штрафкоманду, если не хуже.
Конечно, они чувствуют себя виноватыми, они ведь не следили за нами. Мозг мой работал, как во время допроса. Женщина эта, конечно, сбежала, что же придумать, чтобы можно было и дальше приходить сюда?
Приближался час апеля. Нам уже давно следовало тронуться в путь. В лагере уже, наверное, выстроились. Хильда плакала, ей было страшно. Больше всего она боялась оберки.
Я глядела на реку и напряженно думала, — утром Хильда говорила, что перед уходом она позволит нам выкупаться, теперь все пропало. Что делать? Вдруг меня осенила спасительная мысль.
— Хильда, идея!
— Ну? — спросила она, плача.
— Мы скажем, что она утопилась.
— Как это так?
— Скажем, что в четыре часа нас пересчитали, все были налицо, потом одна спросила, нельзя ли вымыть в реке ноги. Пошла к мосту и утонула. Я скажу, что с утра она все твердила о самоубийстве, что была не совсем нормальная.
Хильда перестала плакать и внимательно слушала. Часовой поддержал меня.
— Неплохая мысль. Во всяком случае, это лучше, чем недосмотр. А ваши подруги будут знать, как им себя вести?
— Они только скажут, что в четыре нас пересчитали и было нас двадцать, больше они ничего не знают. Я это устрою.
Хильда, притихшая, только кивнула молча головой.
Я пошла к подругам.
— Ну что? — крикнули все в один голос.
— В четыре нас пересчитали. Если кто-нибудь спросит — нас было двадцать, больше вы ничего не знаете. Скажете так?
— Конечно.
— Помните, что в Освенциме каждая будет допрошена. От показаний зависит судьба остальных.