Я пережила Освенцим
Шрифт:
В нашей группе нашлось только 20 добровольцев. Кроме меня с Зосей, в нее вошли еще несколько женщин из Павяка. Нам раздали сапоги. В других группах было по 100 и 200 человек. Мы не знали — лучше это или хуже. Наша «анвайзерка» [7] показалась нам очень симпатичной. Первый черный винкель, который вел себя по-человечески и говорил нормально.
— Кто знает немецкий?
Я отозвалась.
— Хорошо, будешь при мне, переводчиком. Вы первый раз выходите в поле?
7
Десятница.
—
— Ничего трудного, увидите.
И, о диво, она улыбнулась. Конечно, улыбнулись мы все.
— Красота! — услыхала я голос Ганки. — Симпатичная!
Мы шли к воротам, к тем самым, через которые вошли в лагерь.
— Оказывается, отсюда можно и выйти, — сказала одна из нас. Анвайзерка инструктировала:
— Помните, через ворота надо пройти всем в ногу, ошибаться нельзя. Слушайте барабан.
Никогда я не думала, что выход на аусен происходит так торжественно. Мы стояли у ворот, ожидая, когда нам подадут знак. Напротив были другие ворота, отделяющие лагерь Б. Главным образом оттуда и выходили аусен-команды на работу. Их вели анвайзерки. У каждой из них в руках были карточки с номерами десяти заключенных. За выведенную группу отвечала анвайзерка и часовой, шедший с собакой следом за каждой командой.
— Левой! Левой! Левой! — командовала у выхода капо.
Мы вышли за ворота.
— Команда сто шестнадцатая с двадцатью, — сообщила наша анвайзерка «рапортшрайберке» — писарю, отмечающему выходящие из ворот команды.
Мы получили приказ повернуть направо. Все сильно волновались. Возле «блокфирерштубе» [8] стояло лагерное начальство — Таубе, оберауфзеерка (главная надзирательница) Дрекслер, ауфзеерка Хазе. Чудовища в человеческом облике. Таубе и Хазе были сама смерть, коса так и просилась к ним в руки.
8
Канцелярия, ведающая делами блоков.
Дрекслер, называемая коротко «оберкой», была необычайно красивой. Глядя на эту мраморную, надменную красоту, трудно было вообразить оберку улыбающейся. Однако она умела очаровательно смеяться.
«Горгона», — подумала я.
Перед блокфирерштубе играл оркестр из заключенных. Все заглушал барабан, выбивавший такт под левую — непременно под левую! — ногу.
— Links! Links! Links! — «поддавали» у ворот молодые девушки — «лойферки», выполняющие в лагере обязанности курьеров.
Самое трудное испытание мы выдержали. На мое счастье, я не сбилась с ноги. В сапогах, оказывается, ходишь иначе.
Выйдя за проволоку, я глубоко вздохнула. Рядом шел часовой с винтовкой, молодой парень, безобидный на вид.
— Ты здесь давно? — спросила меня анвайзерка.
Я была ошеломлена этим «нормальным» вопросом в устах черного винкеля.
— Месяц, — ответила я, — и мне радостно, что ты умеешь говорить по-человечески. Я здесь еще ни разу не умывалась, — добавила я.
Она усмехнулась.
— Мне это знакомо, знаю, каковы другие ауфзеерки и капо. Меня тут любят. Как тебя
— Кристя.
— Меня Хильда. Называй меня по имени. Я уже четыре года в заключении.
— За что?
— Убежала с работы. Отправили в Равенсбрюк, оттуда в Освенцим.
— Какой тут свежий воздух! — воскликнула я. — И нет проволоки. Первый раз за эти месяцы мы «на воле». А самые лучшие месяцы лета я провела в Павяке.
— Отдыхай, раз представился такой случай. Сегодня будет хорошая погода. А там, куда мы идем, чудесно.
Я перевела подругам содержание нашего разговора.
День обещал быть радостным.
— Споем, — предложила я. Мы начали: «Зашумели плакучие ивы» [9] .
Хильда улыбнулась, заметно довольная.
Пройдя три километра, мы вошли в деревню. В обыкновенную деревню — с коровами, курами и колодцем. Люди убегали при виде нас. Мы поняли, какое производим впечатление. Я вспомнила, как мне когда-то сестра, вернувшись из Люблина, рассказывала, что видела на улицах города женщин-заключенных из Майданека: «В полосатых халатах, босые, с бритыми головами, озябшие. А рядом шли женщины, одетые нормально. Попасть туда мне или кому-нибудь из родных — нет, уж лучше умереть!..»
9
Песня польских партизан.
«Видела бы ты теперь, дорогая моя сестренка, как пугаются, встретив меня люди, видела бы ты меня ночью во время апеля!.. Какое это счастье, что здесь я, а не ты, не кто-нибудь из вас, моих дорогих».
— Мы, должно быть, прелестно выглядим, — рассмеялась Ганка.
— Нет, — сказала Хильда, — они убегают потому, что боятся контакта с заключенными.
«Какая она приветливая, — подумала я, — ведь в сущности это уж не так важно, как мы выглядим».
Окрестности становились все красивее. Хильда объяснила, что мы идем на берег Солы резать ракитник для корзин. Солнце уже взошло. На небе — ни облачка. Мы чувствовали себя отлично.
— Как мало нужно для счастья, — вздохнула Зося.
— Совсем немного. Только бы позволили идти этой дорогой вперед, без часовых.
— Об этом я теперь даже не думаю. Быть бы сытой. Это все. О свободе я перестала мечтать.
Мы прошли под мостом. Перед нами текла Сола, приток Вислы. На противоположном берегу бродили несколько человек, один с удочкой дружески помахал нам рукой. Не сон ли это? Так близко от лагеря, и все по-другому. Даже трудно поверить, что идет война. И воздух совсем иной. В лагере неистребимый запах трупов и уборной. А здесь — настоящий, зеленый луг и вода. Как давно не видала я реки!
Хильда раздала нам ножи.
— Идите нарежьте ракитника. Срезанные ветки кладите у дороги, после придут мужчины и заберут их на повозку. Не спешите с работой, но смотрите не убегайте. Помните, что я за вас отвечаю головой. Около двенадцати привезут обед.
Мы исчезли в кустах. Ракитник был такой густой, что мы сразу потеряли друг друга из виду, пришлось перекликаться.
— Кристя, — услыхала я голос Ганки. — Как чудесно, что мы пошли, правда? Видишь, я говорила — не так уж все страшно.