Я побит - начну сначала!

Быков Ролан

То, что я уже открыл в феномене детства: длина дня, энергия (падающая или пульсирующая) постижения, гармония создания личности и душеобразования — уже немало. То, что я (но тут не только я) понимаю, что закон созидания характера идет по законам живой драматургии, определения «амплуа» личности (или универсальности амплуа) и его конкретной роли или сотен ролей, разыгрываемых в сотнях «пьес» и «скетчей» каждого дня, — тоже немало. То, что еще одна сторона феномена детства — его адаптация к реальному сегодня и (главное!) к его перспективе (!!!) — уже вовсе немало для того, чтобы я мог бы с уверенностью утверждать, что для создания науки феноменологии детства как таковой есть сегодня все основания.

И первое,

что бы я сделал, я бы взял и проверил эту (которая будет сначала хилой гипотезой, только тропкой) науку на достижениях этнографии детства! Там, на разнице, сразу стала бы очевидна стойкость общих законов. Тропка сразу стала бы коммуникацией, по которой свободно двинулся бы строительный материал подлинной современной науки, и тогда психология, социология воспитания, антропология, этнография, и пр., и пр. — все роды «войск» атаковали бы проблему, имя которой — тайна человека и его Духа.

И тут, наверное, накопившаяся методика, алхимия сегодняшнего структурализма оказалась бы новой химией мира, которая изучала бы молекулы духовного мира. Тогда, наконец, восторжествовало бы понятие тайны не как недостаток науки, а как ее главное открытие, как ее вечный горизонт, ее вечный свет. Не мрак тайны, а свет ее — вот какой высоты могла бы достичь наука!

«Детство — другая культура!» — восклицает дамочка Т. Алексеева и пр. «Детство — подготовка к жизни или жизнь?» — интересуются прочие. «Как увлекательно!» — восклицает Кон. Боже! Что же это? (Поговорим о бомбе за чашкой кофе!) Да детства в этом смысле, если хотите, вообще нет! Человек узнает, хочет, он особен, он сам по себе, а потом должен прирасти; прирастает к прочим, потеряв, утратив, уплатив или погибнув. Отсюда и гриновское несбывшееся. Если об этом, то у одних детство кончается в 8 лет, а у других в 80!

Оказывается, то, что мне вычеркивают из всех статей об экологии детства, сформулировал американский ученый У. Бронден-бреннер («Экология человеческого развития») как систему концентрических фигур! Слава Богу, хоть детство он не выделяет. (Конечно, его можно выделить только условно.) Тут: микросистема (структура деятельности, ролей и межличностных отношений развивающейся личности), мезосистема (ребенок и дом, школа, группа сверстников), экзосистема (окружение, куда личность не вовлекается, но влияют события — работа отца и т.д.) и макросистема (она объединяет в себя все, создавая целое)...

Ой-ей-ей! Так ли? А не действует ли во всех этих концентрических кругах нечто, лишающее смысла все это стройное построение? Это опять открытие того, что апрель бывает в апреле! Схема верна (наверное!), но это вовсе не механизм создания личности, нет... отсюда не просто в тупичок в нашем лабиринте, а прямо в лапы к Минотавру науки, когда ученые есть, ученые труды есть, а науки нет!

К «Куролесову»

— Ну, Василь Василич, я, конечно, не допытываюсь, но приехали вы с прииска алмазного. Я, конечно, не спрашиваю, но очень вас понимаю, что не с пустыми руками оттуда приехали. И мне просто интересно по совести, зная ваш, так сказать, размах и масштаб, сколько вы алмазов взяли с прииска этого? Точности тут, конечно, не требуется, я, так сказать, человек скромный и с понятием, а главное, к вам с уважением. Просто это от восхищения хочется, так сказать, удостовериться...

— Что же, я понимаю вопрос. Вопрос не то что нескромный или что-нибудь. Тут ведь корысти в вопросе нет, оттого что я беру, то все мое... Но скажу прямо, я бы себя не уважал, если б взял какую-нибудь, скажем, горсточку... Сейчас каждый норовит что-нибудь утащить: кто досточку, кто фанеры лист, кто пакет дрожжей, кто мешок муки.

Уважающий себя вор начинает

испытывать унижение, если, честно говорить, теряет профессию. Любой плюгавый завскладушка, любая там неумная буфетчица пятерки гребет десятками, а трешки так просто сотнями. На ниве тысячи делают, там глядишь, сотнями тыщ балуются, так что благородный вор-домушник, каким я был, прозябает, можно сказать, и бедствует. Люкс в гостинице не по карману уже где-нибудь в курортном городе, девицы помоложе даже не оглядываются, и в ресторанах, прямо скажем, не то уважение. Так что человек в масштабе моего понимания сделал, конечно, кое-какие выводы. Сейчас надо брать с фантазией: раз — и всю жизнь на пенсии.

— Это сколько же карат? — переспросил Батон, что-то в уме подсчитывая.

— Перебивать есть неуважение, — вздохнул добродушно Курочкин. — Сколько карат — столько будут карать, тут ведь своя арифметика. Сколько взял, говоришь?

— Говорю, сколько взял?

— Сколько?

— Сколько же это, если с фантазией? Если с Вашим масштабом и пониманием?

— Это будет...

— Ну? Сколько же будет?

— Мешок!

Тут была, конечно, пауза. Тишина дошла до изнеможения...

— Это таких маленьких камушков?.. Курочкин молчал утвердительно.

— Это которые по камушку в колечко вставляются? Курочкин только ухмыльнулся в ответ.

— Мешок?

— Мешок! По-русски, так сказать, чтоб не ронять свое воровское достоинство... Но не в этом дело. Дело тут в том, что надо искать еще гранильщиков, отличных шлифовальщиков, грани на камни наносить всякие — тут чем больше граней, тем больше стоимость. Ну да это уже дело техники, это уже вопросы производственные. Тут надо какого-то армянина найти, можно даже русского, попадаются и неглупые, это ведь дело особое: нужны люди честные, непьющие. Мастерская или небольшая фабрика, станки, все что положено. Называется, скажем, «Металлоремонт». «Металлоремонт» на ремонте стоит. Год стоит, два стоит, может, и три. А глядишь: полмешка в товарной стоимости. А ты цветочки разводишь, яблочки... Уезжаешь на рыбалку, в кино или, скажем, в кругосветное путешествие...

— Неушто все же, Василь Василич, мешок?

— Мешок, Вася! — мрачно сказал Курочкин. — Мешок! Высшая мера... и не подлежит обжалованию.

Еще к «Куролесову»

— Это раньше, чтобы стать Менделеевым или, скажем, каким-нибудь Давидом Ойстрахом, нужны были всякие случайности и прочие стихийные бедствия. Сейчас человек за три года умным становится, пять лет в институте баклуши бьет, потом по какой-нибудь рекомендации на три года аспирантом числится, вот он три года пишет такую мутатовину, которая называется диссертация. Бумаги изводит тьму-тьмущую, и, если особо не высовывается, каких-нибудь идей не высказывает, ему дают ученое звание. Но оно у них очень хитрое — кандидат наук называется. Дескать, ты кандидат в ученые, а ученым стал или нет — это уже дело десятое!

Если историю жуликов, которую я написал для «Куролесова», оставить самостоятельной, то могла бы получиться самостоятельная вещь — «Мешок алмазов». Это была бы довольно острая комедия, где профессиональный вор оказывается провинциальным и старомодным рядом с так называемыми деловыми людьми. Они обобрали бы его, да еще сдали в милицию и отдали бы под суд.

Я хотел в «Васе Куролесове» сделать парня в положении российского подростка, находящегося между мастером ПТУ и вором. Воры разрослись, появились другие характеры: и Курочкин, и Катька-Кармен, — но одна история все время мешает другой. Хотя... Настоящие американские комедии всегда держались на Двух, а то и трех линиях, это внятно развивало сюжет, но давало массу возможностей ухода от примитива. Но я еще хочу, чтобы пели и плясали, а это уже совершенно несовместимо... Пьеса «Мешок алмазов» могла бы написаться довольно быстро...