Я - Русский офицер!
Шрифт:
— Я, начальник, еще на ихнем Рейхстаге свой автограф оставлю. И посру прямо на стол ихнего фюлера! А Гитлера, гада, если живым поймаю за яйца, то отпидорашу, как последнего колымского петуха! Вот тебе! — сказал Ферзь, и большим пальцем поклялся НКВДешнику на своем зубе с латунной фиксой.
Пожилой сержант как-то странно сочувственно поглядел на него, но ничего Фескину не сказал, лишь прошипел вдогонку вору:
— Твои бы, жиган, слова, да Богу в ухо! Храни тебя, господь, только ради этого, чем ты поклялся!
— Васька, сучий потрох, за мной! Пять
Тогда казалось, что для Ферзя война нипочем. Он вел себя так, будто это был не фронт, а сборище урок на прииске Сеймчана в минуты перекура. Не было у него ни страха, ни даже опасения за свою жизнь. Был только воровской гонор, да желание получить награду.
Вологодский паренек подхватил две коробки с дисками и, путаясь в длинной мосинской винтовке, посеменил за Ферзем, постоянно запинаясь о приклад.
Солнце вечером четвертого июля скрылось за горизонтом. Иссушенный за день воздух наполнился звенящей тишиной. В такой миг, все живое на сотни километров будто вымерло. Странное предчувствие охватило штрафников, сидящих в то время в окопе первой линии обороны. Кроваво-красный закат зловеще навис на западе уже с вечера, предрекая жестокую и смертельную схватку.
— Саша, глянь, что это? Я такого никогда не видел! — сказал Васька с удивлением, через амбразуру рассматривая багровое зарево, повисшее там, на западе.
— Это, Васятко, немецкая кровь, которая плывет к нам по небу. Будет ее на этот раз столь много, что она не только зальет всю эту землю, но даже и эти небеса! — сказал Ферзь, глядя через бруствер в сторону фрицев.
— Я, Саша, боюсь! Я знаю, это открылись врата ада! Как бы самим не нахлебаться кровищи досыта? — сказал Васька с дрожью в голосе.
— Да иди ты сюда, идиот! Хорош зеньки свои пялить на фрицев! Ротный наш всем сегодня спирт выдал, хлеб и тушенку на закусь! Сейчас похаваем, покурим твоего ядреного самосада и на соломку до самого утра баю-бай! Вот она, Вася, воля-то! В лагере разве бывает такая жизнь!? — сказал радостно Фескин, предвкушая благодатный отдых.
— А я, скажу честно, лучше бы в лагере сейчас отсидел. Там, наверное, спокойней и пули не летают, — сказал Василий, присаживаясь рядом.
— Дурак ты, Вася! Лучше достойно умереть на воле солдатом, чем гнить с голодухи в тюрьме зачуханной сявкой! Давайте лучше, мужики, выпьем за наше здоровье! — сказал Ферзь и, достав ворованную фляжку в зеленом чехле, налил по алюминиевым кружкам чистейший спирт.
Все отделение штрафников расселось вокруг скромно накрытого стола. Все молчали, никому не хотелось говорить, предчувствуя, что уже завтра будет очень жаркий день.
Ферзь в свете «коптилки» поднял посуду со спиртом и, посмотрев своим товарищам в глаза, сказал впервые уже более серьезно:
— Они, мужики, они все считают, что нас уже нет! Все-все в этом мире считают, что мы уже покойники! Но мы, каторжане, живучи и мы переживем всех! Переживем и тех, кто идет на нас и даже тех,
Фескин выпил спирт и со свистом занюхал рукав пропотевшей гимнастерки. Крякнув от обжигающего внутреннего жара, он щелкнул пальцами и постучал себя по груди ладошками рук. Вытащив из нагрудного кармана пачку папирос, он, надорвав уголок, высыпал их на стол. Взяв папироску, Сашка прикурил от мерцающей солдатской «коптилки» и глубоко затянулся. Штрафники молча последовали его примеру, и весь блиндаж наполнился дымом от папирос и ядреного самосадного вологодского табака.
Черная ночь накрыла своей темнотой всю линю фронта. Еще пару дней назад вся передовая постоянно простреливалась наугад немецкими пулеметами. Трассера пунктиром чертили ночное небо, а осветительные ракеты через каждые десять секунд с шипением вырывались из немецких окопов. Зависнув над нейтральной зоной, тут же устремлялись к земле, рассыпая мириады магниевых искр. Сегодня было тихо и эта тишина, все больше и больше действовала на нервы. Лишь изредка ракеты взлетали над передовой, вырывая из мрака куски немецких траншей.
— Я, Васька, тут дреману часок-другой, а ты смотри, солдат, в оба! Я чую, что фрицы сегодня не дадут мне поспать! Замыслили видно что-то, суки, — сказал Фескин, зевая и потягиваясь, и тут же завалился спать в соломенное ложе.
— Ладно, спи! Мне что-то жутко, — сказал молоденький солдатик, глядя в амбразуру.
Выстрел и радостный возглас «попал», словно звонок лагерного подъема разбудил Ферзя в тот момент, когда он уже всем телом погрузился в пучину сна. Васька скакал по блиндажу и радостно пританцовывал.
— Я, Саша, попал! Я попал! Я убил первого в своей жизни фрица!
— Ты что ли стрелял, мудак!? — спросил Ферзь, вскочив с пола. Взглянув на часы, выигранные им в карты еще в Свердловской пересылке у одного штрафника, он увидел, что стрелки показывают только два часа ночи.
— Как ты его мог убить в такую темень, дурак? Там на улице, как у негра в жопе!?
— Я попал! Я попал! Я попал! — плясал Васька — Ракета у фрицев вспыхнула, а я гляжу, там, на поле гансы на карачках ковыряются. Я и всадил одному промеж лопаток. У меня же трассер первый стоял, и я видел, как пуля точно попала в этого ганса! — радостно рассказывал Васька, радуясь, словно мальчишка своей первой победе на сексуальном фронте.
В эту минуту в блиндаж ворвался командир роты. Разъяренный старший лейтенант с ТТ в руках схватил Фескина за грудь и заорал, приставив ему ствол пистолета к подбородку:
— Ты что, сука, уркаган, спирта нажрался, теперь героем себя почувствовал!? Кто стрелял!?
— Это я! Я стрелял! Это я стрелял, товарищ старший лейтенант! Там же фрицы крались к нашим окопам, — сказал Васька, заступаясь за Ферзя. Он стоял, словно в эту минуту напустил в штаны, а воспитатель детского сада отчитывает его за излишнюю любовь к мокроте.