Шрифт:
Глава 1
Что так сердце, что так сердце растревожено,
Словно ветром тронуло струну?
О любви немало песен сложено —
Я спою тебе, спою ещё одну...
1 марта 1941 г.
с. Жоведь, Черниговская область, Украина
Сначала он увидел яркую белую вспышку. Она ослепила глаза. Их жгло огнём, и он пытался закрыть их руками. А потом появился страх. От непонимания. От неизвестности. И серый туман, клочьями
А потом стало ещё больнее, и серый туман, обжигавший тело крапивой, казался теперь мягким пухом. Он всё-таки упал. Куда? Страх и паника. Нет, это не страх чего-то ужасного. Он понял, что боится того, что не знает: зачем он здесь? И кто он?
Услышал вдруг:
— А-а-а-а-а, а-а-а-а-а, не могу больше! А-а-а-а-а, Господи, помоги!
Кричала женщина. Он хотел подняться и прийти ей на помощь, но тело била мелкая дрожь и сил не было поднять голову и открыть глаза. Он слышал, как она продолжала стонать, иногда только выпуская из горла такой же крик. И что-то важное ему чувствовалось в этих стонах. Её голос был не знаком, но он точно знал, что то, что тут происходит, для него важно. Стараясь унять дрожь, он приподнялся, упираясь руками о пол, и голову приподнял. Волосы, липкими прядями облепившие лицо, мешали смотреть, но не скрыли от взгляда убогую комнату. Снова чужой крик и чей-то шёпот. Их тут двое. Две женщины. А он — на полу, в паре метров от них. Одна лежала на кровати — это та, что кричала. Она сжимала кулаками простынь и вся корёжилась и металась. Могла и не кричать, и так видно, что мучается. Вторая возле той, что лежит. Всё время что-то бормочет, протирает мокрый лоб лежащей, руку ей гладит.
И запах. Странный какой-то. Что может так пахнуть? Боль? Страх? Кровь? Крик? Женщина снова застонала и откинулась вниз, на спину. В этот же момент ему тоже стало плохо. Он увидел кровь под ней. Много крови. Не хотел на это смотреть, зажмурился,почувствовал, что руки не держат больше, и снова упал на пол. Перевернулся на спину. Низкий потолок, грязный. Слышал шаги той, второй, что была на ногах, — она забегала по комнате, что-то носила к кровати. И приговаривала, утешала. Ему тоже нужны были такие слова. Только для него. Но к нему никто не подходил. На него не смотрели даже. Та, вторая, опять отошла от кровати.
— Терпи, я воды ещё в печь поставлю и вернусь.
Он повернул голову на звук её голоса и сам чуть не закричал. Прямо на сердце! Она наступила ему на сердце и не заметила даже. Хлопнула дверь. И опять. Вернулась и снова сквозь сердце прошла. Собрав силы и волю, он встал. Ноги слабые, еле держат. И дрожь ещё не отпустила, но хоть боли больше нет. Смотреть на ту, что металась по кровати, не было сил — осмотрелся. Стол, две лавки возле окна. Окно маленькое, а сквозь него свет пробивается. Какая-то посуда на столе. А от печи идёт тепло. Печь огромная, от пола до потолка, и в неё сейчас вторая суёт казаны с водой. Подошёл ближе, опёрся плечом об печь, а та не видит, не замечает.
Он почувствовал, что тут есть кто-то ещё, кого не видно. Где же? Комната одна всего, тут всё — и кухня, и кровать. Нет других комнат, только дверь к выходу. Где же ты? В это время женщина снова закричала, да так сильно, надрывно, что мороз прошёл по коже. И после её крика он услышал тихие всхлипы — не той, другие. Всхлипы раздавались сбоку от него, но обернувшись, никого не увидел. Только лаз боковой на печь и лавка под ним. Ещё одна, третья лавка в этой убогой деревянной
Протянул к ней руку, чтобы утешить. Выдавил из себя:
— Ну что ты! Иди сюда.
А она не слышит. Или только делает вид? Ещё одна попытка, такая же безрезультатная. «Да что же это? — подумалось ему. — Почему меня не видят, не слышат? Кто я?» Девчонка тихо разревелась. Сдерживала звук, а слёзы — не могла. Только губки маленькие шевелились, словно говорили что-то. Как молитву читали. Протянула ручонку, схватила в кулачок покрывало, на тряпьё больше похожее, и с головой под него нырнула. Словно оно укутало её панцирем, не пропускающим ни стонов, ни криков.
Нет, он не может ей помочь, обнять, успокоить. И снова крик, как будто внутри головы, хоть он и с кровати раздавался. На пределе сил и терпения. И снова волна страха. Панического. Испугался и места этого, и женщин, и себя, которого не замечают. Рванул к двери, рукой за ручку и открыть, а не получается. Да и не нужно это — сквозь провалился. И вот уже сени, а там — ещё одна дверь, а за ней воздух. Чистый, свежий, и небо — серое, холодное, родное. А под ногами — грязь. Липкая, чёрная, мерзкая. Вот ворота. Он за них и увидел лес — совсем рядом, метров сто от дома. И сумерки над ним уже начинаются. Тут не так заметно ещё, а над лесом, как из-под земли поднялись, крылья расправили и укрывают его. Ему бы туда, а ноги не идут, не движутся, застыли, и тянет его обратно. В дом. В комнату. И нет сил сопротивляться, как обречённость какая-то. Вот твоё место и ни на шаг дальше.
Развернулся и смотрит на дом. Зелёный, из досок, а дверь — скривилась уже, старая. «Не хочу туда!» А ноги сами идут. Всё ближе и ближе к косой двери. Он глянул вниз, на ноги свои. Но их не увидел — закрыты тканью какой-то. Как белая с золотом. Нет, вот чётко проглянули будто штаны и ноги босые. Не испачкались грязью. А потом снова ткань светящаяся, не штаны уже, и снова ног не видно под ней. Ещё один шаг, и ещё один. Отсюда снова слышатся стоны. Шум в голове и мысль: «Убежать». Не смог. В дом вошёл и к кровати сразу.
Вторая уже не шепчет — кричит:
— Тужься! Ещё! Сильнее давай!
Скинула простынь с лежащей, и он увидел живот, огромный. И кровь, вытекающую между ног. На колени рухнул, глаза закрыл, за край кровати держится, а потом крик. Тонкий такой, пронзительный. И снова боль — за спиной. Как вдоль позвоночника располосовали и тянут через спину органы изнутри. Невыносимо! Жарко! Больно! Он губы скривил, самому бы сейчас орать, а только молчит. И слово одно в голове: «Господи!» Обернулся, увидел крылья за спиной. Его крылья — белые, светятся. А должны бы быть красными, в крови, так больно было. Казалось, что с них стекать она, кровь, ручьём должна на пол, к ногам. И быть её должно не меньше, чем у той, что лежала рядом.
Он глянул вперёд перед собой. Женщина, вторая, заворачивала ребёнка в простыню белую.
— Девочка! — сказала она матери, улыбаясь. Положила свёрточек кричащий сбоку от роженицы. — Я тебе воды принесу, — попьёшь.
Женщина отошла, а он придвинулся ближе. Смотрел на это личико маленькое, тёмное, и волосики тёмненькие. И чувствовал, словно его к ней пришили. Нитками пришили. По живому пришили. И знал уже, что всю жизнь рядом будет! Всё сделает, чтоб только жила она, чтоб росла, любила, смеялась. Он руку к ней протянул, дотронулся до простыни и тепло её ощутил. И радость внутри. Свою радость.