Я сбилась с пути
Шрифт:
«Я почти у цели», – мысленно отвечает он папе, выходя из туннеля. И тут вдруг ощущает давление воздуха, которым оказывается Фрейя, но не успевает рассмотреть, а тем более понять произошедшее, потому что она падает прямо на него и вокруг становится темно.
Порядок утраты
Часть 1
Фрейя
Свою первую песню я спела в первую минуту жизни. Так рассказывал мне папа. Когда я родилась, то не заплакала – вообще не издала ни звука, и у папы чуть не остановилось сердце, ведь он решил, что со мной что-то не так. В палату сбежалась куча докторов и медсестер. И тогда я издала звук, но
«Вот же глупость, – заявила моя сестра Сабрина. – Когда дети рождаются, они ничего не умеют, тем более петь».
Но она сказала так, потому что завидовала. Она родилась за четыре года до меня, и папа не присутствовал при родах. Он выступал на концерте, а когда узнал, что мама рожает, Сабрина уже появилась на свет, и, полагаю, родилась она не с песней, а с хмурым взглядом, хотя об этом умалчивается.
Может, потому, что он присутствовал при моем рождении, может, потому, что я родилась с песней или что мы похожи, я была папиной дочкой, а Сабрина – маминой. Они как будто еще до развода приняли решение о раздельной опеке. Сабрина проводила вечера с мамой, они разгадывали кроссворды или разбирались в кухонных шкафах. Я после обеда зависала с папой в его небольшом кабинете, который он использовал в качестве студии. Там, среди коробок со старыми виниловыми пластинками и кассетами, он включал мне записи своих любимых американских исполнителей, таких как Билли Холидей, Нина Симон и Жозефина Бейкер, и эфиопских артистов: Астер Авеке и Джиджи. «Слышишь, как они поют о своих горестях? Как воспевают то, о чем не могут сказать?» Он показывал мне фотографии этих женщин с красивыми голосами и лицами. «Дважды благословленные, как жакаранда, – говорил он. – Как ты».
В Уайт-Плейнс, где мы тогда жили, жакаранда не росла, но папа рассказывал, что в Аддис-Абебе по весне это дерево благословляет своим необыкновенным, пурпурным и ароматным цветением. А зимой, не такой холодной, как здесь, воздух наполняется ароматом эвкалипта. Он рассказывал про готовку своей мамы, по которой безумно скучал. Про тибс, широ, зажаренную перед праздниками козу, инджеру. Водил меня в рестораны, где подавались его любимые блюда, которые в итоге полюбились и мне. Разрешал сделать глоток горького кофе и сладкого медового вина. Показал, как есть пальцами и ни кусочка не уронить. «Konjo, konjo, – говорила ему похожая на меня официантка. – Красивая».
Он обещал, что однажды отвезет меня в Эфиопию. Обещал, что однажды покажет мне клубы Нью-Йорка, в которых когда-то играли Чарли Паркер, Майлз Дэвис и Джон Колтрейн. Обещал, что однажды отведет меня послушать своего героя – эфиопского джазового музыканта Мулату Астатке, повторить карьеру которого он приехал в Америку. «Считалось невозможным объединить эфиопский и американский, но послушай доказательство, – говорил он, включая мне записи Астатке. – И посмотри на доказательство», – с улыбкой добавлял после.
«Пой вместе со мной, Freaulai, – просил папа, и я пела. Тогда он закрывал глаза и улыбался. – Рожденная с песней».
«Потише!» – кричала из другой комнаты сестра. Ее, как и маму, нисколько не интересовали Астатке, тибс или поездка в Эфиопию. «Мы живем здесь, – отвечали они, когда папа мечтал перевезти нас на родину, поближе к его семье. – Мы – твоя семья», – говорили
«Прекрати петь!» – орала Сабрина, если я не замолкала.
«Обещай, что никогда не перестанешь петь», – шептал мне папа.
Я обещала. И, в отличие от него, сдержала обещание.
Сабрина утверждала, что когда-то давным-давно наши родители смеялись и танцевали в гостиной. Что влюбленная мама ходила на папины выступления и верила, что любовь преодолеет огромный разрыв между еврейкой из Уэстчестера и джазовым музыкантом из Аддис-Абебы.
Сабрина сказала, все изменилось после моего рождения. Правда ли это? Или Сабрина просто была Сабриной? Той, что сжимала мое запястье, пока не появлялись красные пятна. Она называла их изгибами любви – напоминанием о том, кто меня любил. Той, что шептала мне на ухо: «У тебя воняет изо рта. У тебя курчавые волосы» – и злилась, когда я плакала. «Кому еще можно сказать правду, как не любящему тебя?» – говорила она.
Я ничего не знала о былой любви родителей. Стаккато ударов и частые ссоры были таким же постоянным саундтреком моего детства, как и музыка, которую мне играл папа. Только я этого не понимала, пока весь шум не прекратился и в доме не воцарилась тишина.
Однажды, когда мне было десять, я вернулась из школы и увидела, что папа не спит – довольно необычное явление. По ночам он работал водителем в службе заказа машин, уходил поздно и старался заполучить пару минут на сцене в клубах Виллиджа, количество которых сокращалось. Он часто возвращался домой, когда мы с Сабриной вставали в школу, и спал до самой работы. Но в тот день он бодрствовал. Стол был заставлен круглыми тарелками с эфиопской едой.
Я так обрадовалась еде и папе, что не обратила внимания на стоящие в коридоре собранный чемодан и футляр для трубы. В любом случае вопросов бы это не вызвало. Папа иногда уезжал в короткие турне, хотя в последние несколько лет такого не случалось.
– Куда ты? – спросила Сабрина, которая сразу заметила вещи.
– Моя мама больна, – ответил он, накладывая нам большие порции. – Я поеду к ней.
– С ней все будет хорошо? – взволновалась я. Я совершенно не знала Аятэ. Она была слишком слаба для путешествий, а мама сказала, у нас недостаточно денег для покупки билетов в Эфиопию.
– Ну а как же.
– Когда ты вернешься? – спросила Сабрина.
– Скоро, Sipara.
Сестра нахмурилась. Ей не нравилось, когда он называл ее эфиопским именем.
– Как скоро? – не унималась она.
– Скоро, – повторил он. – Хотите, чтобы я вам что-нибудь привез?
– Можно одно из этих белых платьев? – попросила я. Я видела подобные на женщинах в ресторанах и на фотографиях кузин. Красивые, тонкие, белые и с нежной вышивкой. Мне очень хотелось такое.
– Хабеши? – улыбнулся он. – Обещаю. – Затем посмотрел на Сабрину. – Хочешь, тебе тоже привезу?
– Нет, спасибо.
Мы поели, и он поднялся, чтобы отправиться в путь. В его глазах стояли слезы, когда он обнимал меня и пел, но не песни Билли Холидей или Нины Симон, которые мы исполняли вместе, а «Tschay Hailu» – ритмичную колыбельную, которую он пел мне каждый вечер. «Eshururururu, eshururururu, ye binyea enate tolo neyelete dabowen baheya wetetune beguya yezeshelet neye yezeshelet neye».
– Пой вместе со мной, Freaulai, – попросил он, и я запела.
Когда песня закончилась, он посмотрел на меня на расстоянии вытянутых рук, по его лицу текли слезы.