Я сбилась с пути
Шрифт:
– Обещай, что никогда не перестанешь петь.
И я, как всегда, сказала «обещаю».
Он вытер лицо, взял чемодан, футляр и ушел. Я выбежала за ним в коридор.
– Не забудь про белое платье, – крикнула я.
Но он исчез.
Бабушка умерла через пять недель. Я плакала, но не от грусти, а из-за того, что папа останется на похороны и уладить ее дела. Прошедших недель мне и так хватило с лихвой. Без него семья напоминала стул с тремя ножками.
– Сколько еще? – спросила я сквозь треск телефонной линии, на тот момент его не было
– Осталось недолго, – ответил он.
– Ты не забудешь про белое платье?
– Не забуду.
Я повесила трубку. Сабрина стояла рядом. Она поговорила с ним всего несколько минут, односложно отвечая «да» или «нет». Она как будто совсем по нему не скучала. Хотя с чего ей скучать? Она была маминой дочкой, а мама была рядом.
Скрестив руки на груди, Сабрина смотрела на меня с тем же выражением лица, с каким указывала на мои недостатки.
– Ты же знаешь, что он не вернется?
– В смысле?
– Он теперь дома. И не захочет возвращаться.
– Но мы здесь.
– Мама все равно собиралась его выгнать, – ответила Сабрина. – Думаешь, он вернется только ради тебя?
– Ты просто злишься.
Она посмотрела мне в глаза. Ей было четырнадцать, но от одного ее взгляда вздрагивали даже взрослые.
– Фрейя, он забрал с собой трубу. Зачем ему забирать ее, если он вернется?
– Наверное, хотел сыграть Аятэ, – предположила я.
– Он не вернется, – отрезала Сабрина.
– Нет, вернется! – закричала я на нее. – Ты просто завидуешь, потому что меня он любит больше. Потому что я умею петь. Он вернется!
Она даже не разозлилась. Лишь с жалостью взглянула на меня. Потому что знала. Сабрина всегда знала.
– Нет, не вернется.
Через несколько месяцев я получила посылку. Согласно извилистым, неразборчивым буквам амхарского языка на марках, ее отправили пару недель назад.
Внутри лежало белое платье. Красивое. Тонкое, с фиолетовой и золотой вышивкой. Оно идеально мне подошло. А еще записка от папы. В ней было написано: «Я обещал».
И тогда я поняла, что Сабрина была права.
Я выкинула платье в мусорку. После чего зашла в комнату, залезла в кровать и разрыдалась.
– Что на тебя нашло? – спросила мама, застав меня вечером в таком состоянии. Лишь через несколько недель после этого она усадила нас с Сабриной за столик в «Стар Динер» и торжественно объявила о том, что мы и так знали: они с папой разводятся, он пока останется в Аддисе, но они что-нибудь придумают, чтобы мы могли видеться. Еще одно несдержанное обещание.
Я не ответила. Просто продолжала рыдать в подушку.
– Я не знаю, что с ней, – сказала мама Сабрине. – И как взбодрить ее.
Обычно этим занимался папа. Именно он сидел со мной, когда я болела или была напугана. Именно он не требовал объяснений, когда из-за переполняющих эмоций я не знала, что делать. «Пой о том, что не можешь сказать, Freaulai», – говорил он.
Сквозь слезы я услышала, как дверь в очередной раз со скрипом открылась. Это была не мама, которая уже приходила несколько раз и просила успокоиться. Это была Сабрина.
Она молча забралась на кровать, а потом моя сестра, которой не нравилось,
– Не волнуйся, – пробормотала она. – Теперь я о тебе позабочусь.
Но я ей не поверила. Сабрине, которая от любви сжимала мои запястья и забрасывала язвительной критикой. Которая ненавидела широ, тибс и просила заткнуться, когда я пела. Как она обо мне позаботится?
Словно услышав мои сомнения, сестра начала петь. «Eshururururu, eshururururu, ye binyea enate tolo». Я никогда не слышала, как она поет, даже по праздникам. Вообще не знала, что она умеет петь. И все же она пела колыбельную чистым голосом. Она пела ее, как будто тоже родилась с песней.
– Пой со мной, – сказала она.
И я запела. «Eshururururu, eshururururu, sefecheme azeyea segagere azeyea seserame azeyea sehedeme azeyea yenima biniyea werede ke jerbayea». Мы лежали вместе и пели в унисон, даже не стараясь. Наши голоса идеально сочетались, так легко, как никогда в жизни.
Мы пели, и я перестала плакать. Я верила, что пока мы поем вместе, у меня все будет хорошо.
Порядок утраты
Часть 2
Харун
Когда мне было девять, Амми объявила, что к нам приедет семья ее сестры из Пакистана. Я очень обрадовался. Ведь еще не встречался ни с Халой, ни с Халу, ни с тремя своими кузенами. Юсне было девятнадцать – слишком взрослый, чтобы представлять интерес, но близнецы Амир и Аиша оказались моими ровесниками. Аиша была очень громкой и непослушной и быстро сдружилась с моей младшей сестрой Халимой – они сбегали тайком в «Севен-элевен» за печеньками и чипсами.
И я остался с Амиром, невысоким, тихим и осторожным – полной противоположностью его сестры. Он не хотел ходить в кино, играть в мини-гольф или даже отважиться на поездку на Манхэттен, чтобы познакомиться с достопримечательностями. Поэтому мы сидели дома и играли в настольные игры или лежали во дворе, наблюдая за взлетающими из аэропорта Ньюарк самолетами. «Это рейс семнадцать «Континентал Эйрлайнз» до Лос-Анджелеса», – сказал я Амиру. А когда тот спросил, откуда я знаю, показал ему блокнот, в который записывал все отправления и прибытия. Я никому его не показывал, потому что Саиф предупредил, что если кто-то заметит, меня могут неправильно понять. Но Амир не увидел в блокноте ничего странного, а когда я признался, что мечтаю однажды стать пилотом, он не подумал, что я сошел с ума. «Можешь прилетать ко мне в Пакистан», – ответил мне на это Амир.
Он каждый день ходил со своим папой молиться, и на той неделе я к ним присоединился, хотя обычно делал это с Абу только по пятницам и в праздники.
– Твой кузен делает тебя набожным, – заметил Абу.
– Твой кузен превращает тебя в подлизу, – сказал Саиф.
Однажды я вернулся из мечети и застал Амми и Халу за обеденным столом. Амми там часто работала. Она разложила бухгалтерские книги, рядом стояла ее чашка горячего чая. Хала жаловалась на Аишу, которая таскает вредную еду и прячет улики в мусорке, их-то и обнаружила Амми, от нее вообще мало что укрывалось, будь то утерянные чеки или плохое поведение детей.