Я сижу на берегу
Шрифт:
– Что за интернат? – говорю я преувеличенно громко. – Стульев нет. Наверное, все стулья домой перетаскали, товарищу милиционеру сесть некуда.
Не проходит и минуты, как в комнату врывается нянечка со стулом в руке. Она шумно дышит, ставит стул перед следователем. Видно, что она очень спешила.
Пешка. Всего лишь пешка. Ей приказали, она подслушивала. Что с нее взять? Пешка – она и есть пешка.
– Садитесь, пожалуйста, – говорит она преувеличенно вежливо.
Милиционер смотрит на меня, я отворачиваюсь, чтобы скрыть
Наконец он возвращается, плотно прикрывает за собой дверь. Улыбается мне, садится на предложенный стул.
– Ну вот, – говорит он спокойно и строго, – теперь нам никто не помешает. Сейчас мы побеседуем: вы ответите на мои вопросы, и я уйду. Это просто беседа, простая формальность.
– Допрос?
– Ну что вы! Какой допрос? Мы немного поговорим – и все. Никто вас ни в чем не подозревает.
– Но протокол мне придется подписать, так?
– Конечно, таковы инструкции. Так положено.
– Тогда другое дело, – соглашаюсь я. – Если без протокола, то это допрос, а с протоколом, понятное дело, уже беседа.
Он не расположен шутить. На этот раз уголки рта лишь чуть сдвигаются в стороны.
Офицер. Этот – без сомнения – офицер. Такой не дрогнет.
– Итак, мы остановились на бабушках в шкафу.
Следователь открывает чемодан, достает ручку, блокнот.
– Каких бабушек? В каких шкафах?
– В разговоре с директором интерната вы упомянули случаи самоубийства пожилых людей.
– Не было этого. Ничего я не упоминал. Вам послышалось. Сами посудите. В нашем учреждении все люди умирают естественной смертью, об этом делается соответствующая запись в официальных документах. А сплетни про самоубийства – всего лишь сплетни. Вот вы сплетням верите?
Он упорно не хочет улыбаться. Абсолютно серьезным сухим голосом спокойно произносит:
– Нет. Я сплетням не верю.
Я радостно, может быть, чуть поспешнее, чем нужно, киваю и продолжаю, уже сбиваясь, произнося слова как можно быстрее:
– Вот и хорошо, вот и я не верю. А то ведь что получается. Если я на суде начну рассказывать всякие глупости, меня же ненормальным посчитают. Направят на принудительное лечение. Нет, мне здесь нравится, я по аминазину еще не соскучился.
– Вы отказываетесь отвечать на вопросы?
– Нет, конечно. Я буду рад помочь следствию и рассказать всю правду. Только на себя наговаривать мне тоже смысла нет.
– Тогда рассказывайте.
– О чем?
– Рассказывайте с самого начала.
Я начинаю рассказывать. Рассказываю все. Офицер внимательно слушает про подсолнечное масло, шоколадку, аминазин, собачатину и шахматы. Он не пишет.
– У вас хорошая память, – я щедр на комплименты, я добрый.
Он не реагирует.
– Да, у меня очень хорошая память. Продолжайте.
– Все, – говорю я, – это все. Он
– Вам не кажется странным, что полностью парализованный человек смог сам собрать и выпить такое количество медицинских препаратов ограниченного доступа?
– Не кажется. Это медицинское учреждение, препаратов здесь более чем достаточно. А организовать он еще и не то мог.
– Вы не поняли мой вопрос.
– Каждый диалог ведут, как минимум, два дурака.
– Согласен. Тогда я переформулирую вопрос. Мог ли кто–нибудь дать Мише таблетки против его воли?
– Нет.
Я улыбаюсь.
– Вы не хотите сыграть со мной в шахматы?
– Нет.
– А как вы думаете, кто бы выиграл, если бы мы сели играть?
– Я давно не играл. Наверное, вы.
– А Миша мог играть с шестью такими, как я. Вслепую. И выигрывать. Вы просто не можете себе представить, насколько он был умнее меня. Но и это не главное. Поймите. У нас несколько иное отношение к смерти, чем на воле. Здесь иметь все эти таблетки мечтало бы большинство. Смерть – не самое худшее, с чем может столкнуться человек. Дать подобные таблетки человеку против его воли – все равно что подарить вам автомобиль. Это был бы слишком шикарный подарок.
– Вы же сказали пять минут назад, что самоубийств в интернате не бывает.
– Конечно, не бывает, – я киваю. – Вы абсолютно правы. Все попытки самоубийства успешно предотвращаются администрацией учреждения, медицинскими работниками и привлеченными специалистами из органов.
Он непробиваем. Лицо, как маска.
– Хорошо. Допустим, что убивать человека против его воли никто бы не стал. Но, допустим, что он попросил кого–нибудь дать ему эти таблетки. Допустим, лучшего друга. Смог бы друг ему отказать?
Я смотрю на него в упор. Смотрю, не мигая. Он не отводит взгляд. Лысина, выправка и взгляд, тоскливый взгляд побитой собаки. Не всякий сможет спокойно обсуждать жизнь нашего гадюшника.
– Хорошо, – включаюсь я в игру. – Допустим. Допустим, что вы служили в Афганистане. Допустим, ваш друг оказался тяжело ранен. Допустим, надежд на излечение мало и в лучшем случае его ждет инвалидное кресло.
– Я поступлю по Уставу. Содержание Устава штатским знать не положено.
– Подумаешь, тайна! Это же дом престарелых. Срез общества. Все как на воле. Ветеранов войны очень много. Даже бывшие милиционеры есть.
Он не реагирует. Наверное, сделан из железа. Я продолжаю.
– О чем говорят бывшие военные? Не думаю, что Устав мог сильно измениться за последние пятьдесят лет. Есть случаи, при которых вы обязаны застрелить раненого, есть – при которых обязаны, не смотря ни на что, сохранить ему жизнь. Я прав?
Он не железный. Он человек из плоти и крови. Его левое веко дернулось, или мне показалось?
– В общих чертах. Только в общих чертах. Вы не ответили на мой вопрос.
– Вы тоже не ответили.