Я — следователь
Шрифт:
— А почему вы их спрашиваете у нас?
— Они были у вас при прошлом обыске.
— А если сплыли? — с издевкой спросил Копытов и тут же сам ответил: — Нет, уважаемые власти, копия протокола оставлена у нас, — и он достал из-под клеенки со стола лист бумаги и торжествующе потряс им перед лицом прокурора. — Здесь не говорится, что у нас были вещи Петренко. Были свои, ими мы и распорядились по-своему. А вещи Петренко? Ищите, воля ваша.
— Найдем, — спокойно ответил Рылов.
Осмотр многочисленных сараев, амбаров, чердаков, погребов не оправдал надежд. Чернов досадовал на прокурора, считая, что на обыск следовало взять бывшего сослуживца Петренко — Сергея
Со двора снова вернулись в дом, где опять начали обследовать все углы. Рылов шепнул Чернову, чтобы тот вел осмотр тщательно, постепенно переходя от одного места к другому. И теперь Федор медленно ходил из угла в угол, из комнаты в комнату, а прокурор незаметно наблюдал за реакцией старика Копытова. Почему именно старика, а не других членов семьи? Степан Филиппович рассудил, что в доме должен быть тайник и уж старик Копытов, как глава семьи, обязательно знает о нем, а жена и сын могут и не знать, поэтому наблюдать за их поведением бесполезно.
Старик внешне был спокоен. Но вот Чернов снова подошел к русской печи, которая занимала пятую часть дома и, расположенная посредине, обогревала все комнаты. Уже в который раз он заглянул в топку, затем в большое квадратное отверстие печи. «Стоп!» — сказал себе Рылов. Он заметил в глазах Копытова беспокойство. Оно показалось в них лишь на одно мгновение, на какую-то долю секунды, но этого было достаточно для опытного в своем деле Степана Филипповича.
Прокурор подошел к печи, отстранил Чернова и, изогнувшись, засунул голову в отверстие печи, расположенное на высоте примерно ста тридцати сантиметров от пола. Туда свободно входила не только голова, но и плечи. Сам очаг русской печи был размером примерно два на два метра. Кроме углей на дне очага и сажи на уходящих вверх сводах, Рылов ничего не увидел. Он попытался повернуть голову и рассмотреть дымоход, но мешал какой-то выступ внутри печи. Рылов вытащил голову из очага. Его лицо, испачканное сажей, выражало скрытую досаду. Федор едва удержался от смеха. Прокурор, не обратив внимания на широкую улыбку Федора, внимательно, в упор посмотрел на Копытова, и тот отвел взгляд в сторону. Тогда Рылов небрежным тоном, будто из простого любопытства, спросил:
— Наверное, в печи и мыться можно?
— Да, раньше кости парили, — нехотя ответил Копытов.
— Давайте все во двор, — неожиданно скомандовал прокурор.
Копытов с готовностью выскочил из избы. Во дворе Рылов предложил Федору залезть на крышу.
— Так чердак мы уже осмотрели, — не понял его Чернов.
— А теперь лезь и иди к трубе.
Федор по грохочущей железом крыше дошел до трубы и заглянул в нее. Сначала он не увидел ничего, кроме нагара сажи.
— Ну что там? — нетерпеливо спросил снизу Рылов.
— Да ничего.
— Смотри внимательней.
Приглядевшись, Федор увидел на внутренней кирпичной стенке
— Ну что? — торопил прокурор.
— Вижу металлический костыль, а к нему привязана тонкая веревка.
— Она идет вниз?
— Да.
— Рукой дотянешься?
— Дотянусь.
— Когда мы войдем в избу, перерезай веревку.
В доме Рылов подвел понятых к отверстию печи и предложил внимательно наблюдать. В наступившей тишине было слышно лишь тяжелое сопение Копытова-старшего. Алексей же равнодушно стоял у двери, на его угрюмом лице не отражалось никаких чувств. Все замерли. Вдруг в печи раздалось какое-то шуршание, и сверху на пол упали два больших чемодана и туго набитый вещевой мешок.
— Бог послал, — удовлетворенно улыбнулся прокурор. — Ну что скажете, гражданин Копытов?
Когда Федор, запыхавшись, возвратился в дом, прокурор уже разглядывал разложенные на полу вещи, которые они так упорно искали. Вместе с вещами из дома Копытовых были изъяты обоюдоострый кинжал и сапожный нож, а также все огнестрельное оружие и боевые припасы к нему.
Копытовы — отец и сын — были арестованы.
Переломов большую часть изъятых вещей опознал, они принадлежали Петренко. Но дальше этого дело не продвинулось. Копытовы стояли на своем: ничего про Петренко не знаем, уехал, и все.
— А вещи?
— Вещи оставил на хранение.
— Зачем вы их прятали?
— Боялись, что кто-нибудь украдет.
— Почему же отрицали, что у вас имеются вещи Петренко?
— Думали, что раз Петренко исчез, зачем говорить про вещи — нам останутся. Да и боялись подозрений.
— Но ведь следствием установлено, что Петренко уезжал с вещами.
— Часть увез, а часть оставил.
— Зачем оставил?
— Хотел вернуться за ними позднее. Он ведь присмотрел в нашей деревне невесту.
Такие или примерно такие показания давали Копытовы прокурору. Рылов понял, что их объяснения вполне логичны, и не сомневался в том, что Копытовы обговорили все детали своих показаний заранее, но опровергнуть их доводы было нечем. Собранные улики пока еще не позволяли пробить возведенную Копытовыми стену запирательства. Несмотря на это, Рылов все же решил предъявить Копытовым обвинение в убийстве Николая Петренко.
Старик Данила, ознакомившись с постановлением, спокойно заметил:
— А может, Николай-то жив, а вы нам убийство приписываете?
— А мы обнаружили труп Петренко.
— Где? — хрипло спросил Копытов, заерзав на стуле.
— На вашей бывшей земле.
В ответ Данила разразился надсадным хохотом. Откинув голову на спинку стула и задрав вверх бороду, он судорожно затрясся.
— Так этому покойничку уже полвека, — наконец выдавил он из себя, вытирая покрасневшее лицо, и перекрестился.
Когда Копытову-младшему стало известно о том, что на территории их бывшей заимки обнаружен истлевший труп, он равнодушно заметил:
— Это, наверное, работа еще моего деда или прадеда, а может, и кого другого. Вся наша деревня в прошлом промышляла этим. За золотишко могли любому горло перерезать.
Рылов никак не мог понять психологию Алексея. Замкнутость и хитрость были присущи ему так же, как и его отцу. В то же время прокурор интуитивно чувствовал, что сын чем-то отличается от отца. Иногда он позволял себе осуждающие высказывания, наподобие этого, но сразу же замыкался, и ни одна мысль не отражалась на его неулыбчивом лице и в равнодушном взгляде. Рылову казалось, что Алексея что-то гнетет, гложет его душу изнутри, но наружу не прорывается: не позволяет копытовская угрюмая натура.