Я слышу тишину

Карасева Маруся

– Не слишком, - ответил Виктор.
– Он никого не подпускает близко. Я слышал, что...
– Виктор понизил голос, и мне пришлось затаить дыхание, чтобы услышать остальное. Впрочем, до моего слуха дошло далеко не все: мне удалось разобрать лишь что-то похожее на "буквально довел до безумия своей холодностью". Мгновенная вспышка раздражения меня удивила - какое мне дело до викторовых сплетен? Какое мне дело до того, о ком он говорит?

– Да что ты?!
– ахнула Кристина.
– Ох, это же просто чудовищно!

Ее "чудовищно" прозвучало так, будто она имела в виду "восхитительно". В этом она вся: чем ужаснее, гаже и отвратительней история, тем сильнее кристинино любопытство. Порой

я удивляюсь, что нас с ней вообще связывает.

– Это вряд ли - просто секс его не интересует, вот и все, - сказал Виктор. Его бокал стукнулся о столик - должно быть, он совершенно забыл о подставках для стаканов.
– Мне кажется, Джонатан вообще не любит людей. Он летает только на частном самолете, чтобы не сталкиваться с другими пассажирами, и никогда не ест в ресторанах - считает, что это негигиенично... Везде возит за собой повара... Знаешь, Крис, мне сейчас только пришло в голову... Должно быть, его дом выглядит в точности как...

На этом Виктор повернулся и, увидев меня, так и застыл с открытым ртом. Как я и ожидала, бокал стоял просто на столе, пятная безупречно-чистое стекло разводами. Наклонившись, я молча взяла его за тонкую ножку и переставила на подставку.

– Ух ты, - сказал Виктор, не отрывая от меня взгляда.

– Я готова, - сообщила я, обращаясь к Кристине. Меня раздражали откровенные разглядывания ее приятеля, и я с трудом сдерживала рвущуюся с языка резкость.
– Мы не опоздаем?

Кристина поднялась на ноги. Не очень твердо.

– Мне нужно пописать, - к моему неудовольствию, она сообщила это на всю комнату.
– И поправить макияж. Не шалите тут!
– и, погрозив нам пальцем, направилась вон из комнаты.

Отвернувшись от Виктора, я уставилась на свои перчатки.

– А знаешь что?
– вдруг сказал он.
– Думаю, Джонатан будет от тебя в восторге.

2

Мы едва не опоздали к началу.

Джонатан ведь не рок-звезда, а серьезный музыкант. Королевская точность для таких, как он, обязательное условие. Так что ровно в девять свет погас, дирижер сверкнул своей палочкой в свете софитов, и зал замер. Из-за кулис вышла маленькая фигурка, одетая в смокинг, и легким прогулочным шагом направилась к огромному черному роялю, что стоял посреди сцены. При виде нее мое сердце тревожно замерло. Наверное, это до ужаса страшно - выйти в центр такого огромного пространства, окруженного тьмой зрительного зала, где вас видят все, а вы, ослепленный светом софитов, - никого. Но стоит вам склонить голову в поклоне, и тьма оживает, взрываясь хлопками тысяч ладоней. Аплодисменты звучат так, словно стая огромных птиц вот-вот спикирует вниз, привлеченная беззащитной мишенью. Аплодисменты звучат как выстрелы. Мне грезилось, что всего один неверный шаг, одна фальшивая нота - и черный костюм Джонатана взорвется фонтанчиками алых брызг от попавших в тело музыканта пуль.

И я закрыла глаза.

Мне было так ужасно, нестерпимо страшно, что я даже не знаю, как прошел концерт. Я не слышала ни единой ноты, а перед глазами, когда я их все-таки открыла, танцевали огненные пятна.

Кристина потом говорила, что я будто бы впала в ступор и не отвечала на внешние раздражители - просто смотрела вниз, словно завороженная. Возможно, подруга бы даже вывела меня вон, но Виктор неожиданно воспротивился. Сказал, что не в первый раз наблюдает такую реакцию, и чтобы Кристина перестала наконец хлопать надо мной крыльями и оставила в покое.

Я не слышала ни звука, но запомнила каждую деталь. Как Джонатан улыбается залу, словно в нем нет и тени страха. Как идет к роялю. Как касается клавиш кончиками пальцев... А потом он вдруг поднял глаза и с улыбкой посмотрел ровно туда, где сидела я.

Моя покойная сестра говорила,

что у каждой девушки существует свой эталон мужчины, недостижимый идеал, к которому все остальные, при всех своих достоинствах, не могут и приблизиться. У нее такой идеал был. Стоило мне спросить, и она с готовностью закрывала глаза и начинала: "Ему слегка за тридцать. Высокий, худощавый, волосы темные и чуть длиннее, чем положено. Возможно, он музыкант или художник - у него очень артистическая внешность. Глаза у него такие темные, что в них страшно взглянуть - утонешь, как в омуте. Ресницы длинные, как у девчонки, а губы пухлые и изогнуты так, будто он вот-вот рассмеется. А его улыбка, Ева! От этой улыбки все просто замирает внутри!". Она могла продолжать часами - воспевать его голос и походку, чувство юмора и умение одеваться, щедрость и легкий нрав... Портрет, который она рисовала, был таким ярким, что даже мне с моим отсутствием фантазии было легко представить мужчину мечты моей сестры.

Не знаю, встретила ли Мира в итоге свой идеал - мне мало что известно о финальных днях ее жизни. Говорят, в тот последний вечер в Праге, где она умерла, ее видели с каким-то незнакомцем. Но вечер был предновогодний, так что никто, разумеется, не отметил его особых примет. Накануне смерти она позвонила мне по телефону. Помню, как Мира сказала: "Я знаю, что-то грядет, Ева. Что-то особенное, какой-то перелом в моей жизни. Надеюсь, он будет счастливым".

Когда Миру нашли, ее тело уже начало коченеть. Хозяин кафе решил, что она просто выпила лишнего и прилегла на стол подремать. Он и не удивился - праздник же! При вскрытии выяснилось, что у нее отказало сердце.

Документов при ней не оказалось, и Мира пролежала неопознанной в пражском морге два дня, пока друзья, к которым она уехала отмечать Новый год, впервые за долгие годы оставив меня одну, не спохватились и не начали ее искать. Мирины документы принес в полицию человек, живший в двух кварталах от кафе. Сказал, ему бросили их в почтовый ящик.

Ее смерть стала для меня сильнейшим ударом. Только сестре я доверяла свои тайны, лишь она одна знала обо мне всю правду. Мира была моим лучшим другом, самым дорогим и близким человеком. Наши родители умерли давным-давно, и она не просто меня вырастила, а помогла принять себя такой, какая я есть. А это, поверьте, непросто.

После ее гибели у меня осталась большая квартира в центре Москвы и непреходящая уверенность в том, что Миру убили. Должно быть, это из-за моего расстройства, заставляющего постоянно подмечать и анализировать детали, но я всегда чувствую, когда дело нечисто. К тому же, до того трагического случая в кафе сердце моей сестры всегда было в полном порядке.

Но я хотела рассказать не о смерти, а о любви. В отличие от Миры, у меня никогда не было воображаемого идеала. Там, где у других живут фантазии, у меня всегда пусто. И когда я прислушиваюсь, слышу лишь тишину. Но сейчас, глядя на эту сцену, я видела ожившую мечту. Мечту своей дорогой мертвой сестры.

Финальная овация точно пробудила меня ото сна, и звуки обрушились на меня, едва не сбив с ног, словно ударная волна. Мое сердце билось, как сумасшедшее. Кажется, у меня даже вспотели ладони.

Кристина о чем-то спрашивала меня - я видела, как двигаются ее губы. Должно быть, интересовалась, понравился ли мне концерт. Я бросила быстрый взгляд на Виктора, и тот ответил мне неприятной понимающей улыбкой.

"Попалась, голубушка?" - вот что говорил его взгляд.

Попалась.

Это была точная формулировка. У меня появилось ощущение, будто я попала в чужой сон и не знаю, как оттуда выбраться. Мои ноги приросли к полу, а язык прилип к небу. Мне хотелось бежать прочь, но толпа несла меня к кулисам сцены - туда, где скрылся Джонатан.