Я свидетельствую перед миром

Карский Ян

Отряды Сопротивления в сельской местности сражались особенно яростно и проявляли невероятную находчивость [122] .

В борьбе против нацистских выродков мы подчас прибегали к почти безнравственным средствам, но они были оправданным ответом на чудовищный план истребления народов. Например, сводили немецких офицеров с проститутками, зараженными венерическими болезнями. В сентябре 1939 года мы выпустили из тюрем много уголовников и сказали им, что они могут вернуться к своим прежним «профессиям», если круг их клиентов будет ограничиваться немцами. Польские власти хранили их имена и заведенные на них дела, чтобы после войны можно было взять их под наблюдение. И разумеется, им обещали

тем больше сократить срок наказания, чем успешнее они будут действовать против немцев. Показательно, что ни один из этих преступников ни разу не покусился на поляка, и многим из них поручалось выполнение самых кровавых подпольных акций. Настолько сильна была всеобщая ненависть к захватчикам.

122

Карский имеет в виду автономные вооруженные отряды, организованные Крестьянской партией. Крестьянские батальоны (как они стали называться с весны 1941 г.) насчитывали к концу 1943 г. 100 000–120 000 человек, у них было центральное командование, региональные отделения, боевые группы, большая их часть не пожелала войти в состав АК. Именно из этих людей состояли первые партизанские отряды, в том числе отряды образованной позднее коммунистической Армии Людовой.

Те, кто не жил под властью нацистов, никогда не смогут представить себе силу этой ненависти и вряд ли поймут, почему так легко мы утратили все этические принципы и нормы, принятые в цивилизованном обществе. В нас не осталось ничего, кроме отчаяния зверя, попавшего в западню. И мы защищались всеми средствами, допустимыми в ожесточенной борьбе с врагом, который стремится тебя уничтожить. Польша сопротивлялась, как дикая кошка, впивающаяся когтями в обидчика. Не думаю, чтобы когда-либо еще за всю историю христианского мира происходило нечто подобное и в таких масштабах.

Находились настоящие «мстители-специалисты». Мне рассказывали об одном человеке по имени Ян, родом из Познанского воеводства, который бегло говорил по-немецки и жил по документам фольксдойче. До войны он торговал свиньями. Нацисты чинили страшные расправы над его земляками. И вот Ян стал в Варшаве одним из тех самых «специалистов», плативших немцам их же монетой.

Любимым его занятием было распространять среди немцев заразные болезни, в частности тиф, которого они панически боялись. Кажется, он использовал для этого вшей, которых сам разводил и перевозил в миниатюрной коробочке, сделанной специально для этих целей. Он выпускал своих питомцев в публичных местах, где бывало много немцев. Помню, когда я услышал об этих методах, то от гадливости не стал уточнять детали. Но со временем щепетильности во мне поубавилось.

Есть много доказательств того, как доверял нам народ и как безоговорочно выполнялись наши распоряжения. Вот, например, типичный приказ Делегатуры, целью которого как раз было оценить народное доверие и дисциплину. Он запрещал чтение немецких газет, издававшихся на польском языке. Полностью запретить их чтение представлялось невозможным — слишком сильно было любопытство и желание узнать новости. Поэтому некоторое время запрет ограничивался только пятницей. В этот день полякам предписывалось не покупать ни одного номера нацистских газет.

Очень скоро мы увидели результат. Немцы были вынуждены значительно сократить пятничные выпуски. По всей стране — в Варшаве, Кракове, Львове и Вильно — на человека, купившего номер в пятницу, запросто мог в ту же минуту упасть кирпич с крыши газетного киоска. Невидимая рука могла повесить ему на спину табличку с надписью: «Эта тварь поддерживает немцев». А на другой день — вывести несмываемой краской на стене его дома: «Здесь живет подлый и тупой поляк, который повинуется не своим властям, а нацистским бандитам».

Одним из простых и удобных способов сплотить польский народ и внушить ему симпатию к Сопротивлению было переименование улиц. Возможно, в этом было что-то сентиментальное,

но было и немалое практическое значение. В одну ночь на стенах домов, на углах улиц, на фонарях появились таблички и надписи с новыми названиями в честь героев и государственных деятелей военного времени, пользующихся любовью поляков: «проспект Недзялковского», «аллея Ратая», «улица Рузвельта», «бульвар Черчилля». И в среде патриотов стало считаться предосудительным упоминать в разговоре прежние названия. Это позволяло сразу определить, к какому лагерю принадлежит незнакомый человек: говорит «улица Рузвельта» — значит, свой (если только не провокатор), говорит «Дубовая» — значит, держи язык за зубами. Новые названия прижились у большинства населения страны.

Я видел немало подтверждений тому, что непримиримая позиция Сопротивления пользовалась всенародной поддержкой. Мне часто приходилось составлять и отправлять руководству отчеты о том, насколько эффективны наши инструкции. В начале 1942 года охота на людей, которой занимались нацисты, приобрела особый размах. Все больше и больше женщин, мужчин и детей отлавливали и угоняли на принудительные работы. И вот один польский аристократ, бывший дипломат, спросил у Делегатуры разрешения послать верховным властям рейха некий написанный им меморандум. У него хватило смелости рассказать в нем о зверствах и бесчинствах немцев в Польше, и он просил немецкое правительство положить конец этому разгулу жестокости, запретить вывозить на принудительные работы детей, беременных женщин и отцов семейства. В принципе предложение заманчивое, и некоторый шанс на успех этой затеи имелся. Я отметил это в своем отчете. Но если бы разрешение было получено, то создалось бы впечатление, что автор письма говорит от имени всего польского народа, а польский народ вообще не признавал ни за кем из немцев никакого права куда-либо угонять никого из поляков. Наша тактика поведения по отношению к оккупантам не допускала никакого сотрудничества и политического компромисса. План был единодушно отвергнут.

Само собой, запрещалось посещать театры, кино и бордели, открытые немцами, чтобы развращать и деморализовывать поляков, а также читать напечатанные ими книжки. Одна польская актриса открыла в начале 1942 года собственный театр. Некоторые связи среди немцев помогли ей получить разрешение. Она не собиралась ставить ничего непристойного и оскорбительного, да и не делала этого. Тем не менее другие актеры, многие из которых состояли в наших рядах, стали спрашивать руководителей подполья, могут ли и они открывать польские театры и какова официальная позиция на этот счет.

Ответ, принятый большинством голосов, гласил: «Упомянутой актрисе следует немедленно закрыть театр, иначе ей будет вынесено общественное порицание».

Мне разъяснили это решение так: никто не должен развлекаться в театре, пока Польша страдает, борется и несет потери. Никто не имеет права забывать, даже на пару часов, что происходит в стране. Нельзя отвлекаться от непрерывной борьбы с захватчиками.

Тем не менее актриса не стала закрывать театр. В нем играли почти сплошь легкие, безобидные комедии. Вскоре ей было объявлено порицание, во всех подпольных газетах упоминалось ее имя. Она обвинялась в оскорблении национальных чувств соотечественников. Установленные принципы не терпели исключений.

Сами нацисты оказывали неоценимую помощь нашему делу. Немецкие служащие, полицейские, офицеры вовсе не были так равнодушны к земным благам, как полагалось расе «сверхчеловеков». Немцы в оккупированных странах вели себя как самые заурядные грабители и, какие бы сказки ни рассказывали о себе, на самом деле думали только о наживе.

Немецкие власти не догадывались, какую огромную пользу мы извлекали из этой слабости ее представителей на местах. Чаще всего мы их просто покупали, а они и рады были продаться. Тем же, кто мечтал выйти сухим из воды, еще и обещали, что после войны, если Германия проиграет, мы защитим их. Но самых крупных успехов мы достигали при помощи шантажа. Боюсь, многие из нас стали в этом деле непревзойденными мастерами.