Я свидетельствую перед миром
Шрифт:
— Слыхали, слыхали? Этот сукин сын, Булле, ночью наложил на себя руки!
Я подошел к ней и взял за плечи:
— Успокойся! Сядь и расскажи без спешки, что случилось.
Она принялась рассказывать, то и дело прерываясь, как школьница у доски, старательно припоминающая урок:
— Он повесился на дереве… лесник его нашел, когда пошел в лес за дровами… он оставил записку… написал, что больше не может подло шпионить и доносить, раскаивается во всем, что сделал… ругает немцев… и просит прощения у односельчан.
Я слушал, потрясенный до глубины души.
— Очень рада, что он повесился, — сказала она ровно и холодно. — Это послужит уроком для других фольксдойче.
Естественно, в деревне только об этом и говорили, обсуждали на все лады, удивлялись: «Надо же, совесть замучила!» И это очень хорошо: кто-кто, а уж Булле, нацистский холуй, все знал про немцев, и раз он испугался, значит, скоро им конец!
Немецкие власти пребывали в растерянности. Я слышал, как один полицейский говорил кучке недоверчиво слушавших крестьян:
— Да он всегда был ненормальным, этот Булле. Мы как раз собирались посадить его в дурдом.
Прошло несколько дней, а я так и не знал всей правды. Мы оба, Данута и я, чувствовали себя довольно скованно. Я не знал, насколько она посвящена в дела брата. А мысль о том, что ей известно больше, чем мне, казалась унизительной. Я надеялся, что она что-нибудь расскажет или хотя бы подтвердит, что и сама ничего не знает. Но она молчала, и я злился. Наконец явился Люциан. Он был веселый, спросил у нас, какой ожидается урожай, мельком упомянул про Булле и про настроения в деревне. Я терпеливо дождался, пока выйдет Данута, и накинулся на него с теми же вопросами, которые задавал себе всю неделю. Что все это значит? Почему убили Булле? Кто убил? Почему мне ничего не говорили?
Люциан попробовал отшутиться и невинным тоном спросил:
— Убили? А я думал, он сам…
Это меня взбесило — тем более что я с досады выпил лишнего.
— Хватит паясничать! Я хочу знать правду!
— Ладно-ладно. Только не кричи. Скоро все узнаешь. Данута тебе скажет.
— Данута? Она-то тут при чем? Что она может сказать?
— При чем тут она? Да ведь Данута все и устроила.
Я не поверил своим ушам. Чтобы Данута была причастна к этому страшному делу? Люциан насмешливо смотрел на меня:
— Что, не можешь поверить? Вот потому-то мы и не стали посвящать тебя в подробности. Ты слишком хрупкий, слишком утонченный для такой работы, Витольд.
— Нет, я не верю! — в ярости крикнул я и, побежав к двери, позвал: — Данута, Данута, иди сюда сейчас же!
Вошла Данута, миниатюрная, изящная.
— Данута, твой брат говорит, что казнь Булле устроила ты. Это правда?
— Да, конечно.
Тут-то она и рассказала все с самого начала. Она пришла к этой мысли еще в ту ночь, когда мы впервые заговорили о фольксдойче. Влияние Булле на других крестьян все росло, и этому надо было положить конец. Она долго думала, как бы это сделать, и вот представился удобный случай. Булле проговорился
Это было то, что надо: Костшева послужит приманкой, и Булле получит заслуженную кару. Данута раздобыла образец почерка Булле и написала поддельную предсмертную записку. А Люциан, получив доказательство преступных намерений Булле, согласился с этим планом.
Все прошло без сучка без задоринки. Я тоже сыграл свою роль — «очень важную роль», подчеркнула она.
— И нечего стыдиться, что ты лично не помогал вешать предателя. Это работа для деревенского парня с железными мускулами и крепким желудком!
Я потряс головой, чтобы в мозгах все окончательно прояснилось:
— Самое непостижимое — это то, что Люциан всего лишь месяц назад просил меня заботиться о тебе. Потому что ты такая слабая и одинокая…
— Витольд! — с жаром сказала Данута. — Люциан прав. Вот кончится война, мы выйдем из этого ада, вздохнем свободно и снова заживем как нормальные люди. Тогда я опять стану слабой девушкой.
Она смотрела на меня с упреком. Лицо ее было печально, губы дрожали, в глазах стояли слезы. Она повернулась и выбежала из комнаты.
Люциан покачал головой и проворчал:
— В женщинах ты разбираешься, как я в китайцах.
История с Булле имела трагическое продолжение. У Люциана была одна слабость, сама по себе вполне простительная, но именно она довела его до беды. Он был большой любитель женщин. Мы знали, что частенько по вечерам он гуляет с подружками. Он, в общем-то, и сам понимал, что время для интрижек сейчас не очень подходящее, но когда мы с Данутой предостерегали его, с невинным видом отвечал:
— Что я могу поделать! Просто мне везет в любви.
Увы, везение сопутствовало ему не во всем. Однажды, когда он провожал подружку в соседнюю деревню, его окликнул офицер гестапо, проезжавший мимо в автомобиле. Первым порывом Люциана было пуститься бежать, но он удержался, с опаской подошел к автомобилю и облегченно вздохнул: офицер просто попросил его помочь сменить колесо. Люциан согласился и уже приготовился взяться за дело, как вдруг офицер велел ему сесть в машину. Как знать, чем объяснялось это приказание. Может, что-то в Люциане показалось офицеру подозрительным или он хотел иметь парня под рукой, чтобы, например, нести его чемоданы. Так или иначе, Люциану не захотелось попасть в логово гестапо. Он сделал вид, что открывает дверцу, а сам отпрыгнул в сторону, нырнул в кусты — и был таков.
Все это нам рассказала девушка, которую он провожал. Данута слушала, вся сжавшись, чтобы сохранить видимость спокойствия. Мы наскоро обсудили положение, я посоветовал Дануте просмотреть все в доме, уничтожить компрометирующие документы, а потом собрать вещи и уехать в Краков. Она колебалась. Но я настоял на немедленном отъезде:
— От того, что мы останемся, лучше никому не будет, а вот хуже вполне может стать. Если Люциану удалось улизнуть, он присоединится к нам в Кракове. А вашу мать гестапо скорее всего не тронет. Сочтут, что она ни при чем.