Я свидетельствую перед миром

Карский Ян

Никто, даже личная связная, не знал ни моего настоящего имени, ни того, которое значилось в фальшивых документах, лежавших у меня в кармане. В таких условиях подпольщики практически никак не могли общаться напрямую. Только через связных. Если мне нужно было встретиться с кем-либо из политических лидеров и я не знал, где и под каким именем он живет, я находил его связную.

Они-то, эти женщины, жили в постоянной опасности. Их адреса обычно были известны в организации. Им полагалось оставаться на виду, чтобы их можно было легко найти, и они не могли без разрешения менять имя и адрес. Если действующая связная переберется в другое место, отдельные люди и целые ветви Сопротивления окажутся

разобщены. За связной и ее квартирой велось постоянное наблюдение — этим занималась особая служба. И если связную арестовывали, она не могла никого выдать даже под пытками, потому что уже через два-три часа все, кто соприкасался с ней, успевали получить новые документы и сменить жилище.

Итак, над связной все время нависала угроза. Многие знали о ее жизни все до мельчайших подробностей. Это, кстати, одно из неудобств подпольной работы. У связной почти всегда были при себе компрометирующие документы. Она постоянно сновала по городу, вызывая подозрения, и бывать ей нужно было в самых опасных местах. В среднем «срок службы» связных не превышал нескольких месяцев.

Все они неизбежно попадали в гестапо, причем их брали с поличным — отпираться было бесполезно. А обращались с ними нацисты со звериной жестокостью. У многих был с собой яд, который предписывалось проглотить, если возникнет необходимость. Вытащить их из тюрьмы было почти невозможно, а риск того, что они проговорятся под пыткой, слишком велик. Пожалуй, из всех наших соратников именно на их долю выпадала самая страшная участь, именно они чаще всего жертвовали собой без всякой надежды на вознаграждение. Они были обречены на непосильную работу и героическую смерть. Ни высоких постов, ни почестей связным не доставалось. Почти все женщины-связные, с которыми мне пришлось работать, погибли. Среди них была девушка лет двадцати двух — двадцати трех. Я часто видел ее, но, в общем-то, ничего о ней не знал. Она проработала с нами месяца три и была отличной связной. А потом ее схватило гестапо, и она не успела ни избавиться от документов, которые кому-то несла, ни принять яд.

Нам удалось получить из тюрьмы известие о первом и единственном ее допросе. Гестаповские подонки бросили ее на пол, раздев догола, привязали распяленные руки и ноги и изнасиловали резиновыми дубинками. «Когда ее уносили, вся нижняя часть тела была изодрана в клочья», — говорилось в записке.

Другой связной было под пятьдесят, она успела поработать подольше. До войны она преподавала французский язык в одной из лучших варшавских гимназий. К Сопротивлению примкнула едва ли не с первых дней. Жила она очень бедно, в скромной квартире, вместе с мужем, который был старше ее и не мог работать. Эту квартиру она предоставила в распоряжение одной политической организации, а сама стала их связной. Только через нее я и связывался с членами этой организации.

Гестаповцы арестовали ее дома, а заодно забрали и мужа. Обоих страшно пытали. Муж умер на первом же допросе. Сама «пани Павловская» выдержала еще один, но в камеру ее притащили без чувств. Там вместе с ней сидели еще четыре женщины, арестованные в тот же день.

Наутро они нашли ее висящей на потолочной балке. Вместо веревки она использовала пояс от платья, и никто не услышал ни звука. Так велика была ее решимость умереть и презрение к боли, что она ни разу не застонала и даже не застучала по стене ногами в предсмертной судороге.

Позже я спросил знакомого врача, возможно ли такое. Он ответил отрицательно. Умирая, самоубийца теряет сознание, но в последний момент включается инстинкт самосохранения. Видимо, в данном случае инстинкт был подавлен более мощной силой.

Женщины-связные олицетворяли судьбу всех польских

женщин в годы оккупации. Они много выстрадали, многие из них приняли смерть. Немало боли и страданий вынесли и все матери, жены, дочери подпольщиков. Да, сами они не принимали активного участия в борьбе, но это лишь усугубляло их страх и тревогу: не зная, насколько велика и близка опасность, они ждали ее всегда, каждую минуту. Если живущего под своим настоящим именем подпольщика арестовывали, то вместе с ним обычно забирали и жену. Ее пытали, чтобы вырвать тайные сведения, которые не выдал муж. Чаще всего несчастные женщины ничего не могли сказать, даже если бы хотели, просто потому, что ничего не знали. И умирали мученической смертью только потому, что были женами отважных, благородных людей.

Как правило, жены руководителей были вписаны в систему Сопротивления и имели документы на чужое имя. Как и мужья, они жили в тайных убежищах, часто переезжая с места на место, в разлуке с друзьями и близкими и постоянно мучились страхом и неизвестностью. К сожалению, большинство из них от природы были не приспособлены к такому существованию. Они никогда не могли бы работать в подполье, и их бы туда не допустили, если бы они не были вынуждены разделять участь своих мужей.

Многим польским женщинам пришлось несладко. Невинные домовладелицы, которые, сами того не зная, сдавали квартиры участникам Сопротивления, нередко тоже оказывались в гестапо. Как и девушки-распространительницы, постоянно таскавшие пачки запрещенной литературы в тяжелых сумках.

Распространение газет — простая механическая работа, которую обычно поручали женщинам, так как мужчины претендовали на более важные роли. Помню одну щуплую непривлекательную девушку по имени Бронка, которая очень аккуратно, два раза в неделю, запыхавшись, прибегала ко мне в «контору». Застенчивая, молчаливая, она выглядела очень уставшей, измотанной жизнью загнанного зверя, которую ей приходилось вести и которая, скорее всего, оборвалась в гестапо. Но, втянувшись в борьбу, трудно было уйти, вернуться к нормальной жизни, найти обычную работу.

Однажды я спросил ее, почему у нее такой унылый, несчастный вид. Она нехотя ответила:

— А с чего мне быть счастливой?

— Все так плохо? — спросил я опять, нарываясь на грубость.

Но она только хмуро процедила сквозь зубы:

— Как у всех — в войну не пожируешь.

Она села на стул и на минуту расслабилась. Мне пришло в голову, что девушка голодна. Она ведь такая худая — кожа да кости, с нездоровым, каким-то зеленоватым цветом лица. Да и глаза блестели, как в лихорадке.

— Хочешь перекусить со мной? — спросил я. — У меня есть хлеб, повидло и помидоры. К сожалению, ничего горячего предложить не могу. У меня нет угля, так что кипяток бывает, только когда хозяйка разжигает плиту на кухне.

— Спасибо, — ответила она. — Можно стакан воды?

Я принес ей воды и смотрел, как она медленно ест черствый, безвкусный черный хлеб со свекольным повидлом. Ест поразительно сосредоточенно, с расстановкой, наслаждаясь каждым куском. Под конец она запила бутерброд стаканом воды, а от помидора отказалась наотрез — у меня их было всего два, и она сказала, что они нужны мне самому.

Мы еще немного поговорили.

— Как давно ты разносишь газеты? — спросил я.

— Три года, — живо ответила она.

Шел август сорок второго. Значит, она работала с самого начала войны.

— И все три года только этим и занималась?

— Да, только этим. Начальник говорит, у меня здорово получается «растворяться в пейзаже», потому что я на вид дура дурой.

Мы оба рассмеялись. Смех вдруг преобразил ее лицо — оно немножко округлилось, смягчилось.

— И сколько у тебя адресатов?