Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
Невозможен гениальный дворник, аноним, клеветник, стукач.
А. И. Ракитов — гениальный… человек.
Его жизнь — подвиг.
Я знал о нем еще до личного знакомства. Один мир. Один около-логический мир. Это не удивительно, удивительно то, что я узнал о нем из газеты. Кажется, это была «Комсомольская правда». А статья, если не совру, называлась «Герой нашего времени». Там говорилось о человеке, со всеми симптомами Николая Островского: полностью незрячем, почти полностью глухом, постепенно и неуклонно теряющем подвижность, но продолжающем
Мне было бы легче рассказывать о нем тем, кто видел фильм «А Scent of Woman» («Запах женщины»).
Едва ли имеет смысл сравнивать красоту Ракитова и Пачино, признанного красавца киноактера. Однако Анатолий Ильич был именно красив. Рослый, с ясным приятным лицом и светлыми глазами, устремленными несколько вверх. Когда он сидел, было незаметно, но при ходьбе видно, что он от поясницы наклонен вперед. Прямой, но не вертикально прямой, а с небольшим нераздражающим уклоном.
Однако все это ерунда.
Как человек он раскрывался не в своем внешнем виде, как бы он ни был хорош, а в разговоре, в поведении.
Он был неожиданно агрессивен. Агрессия его вовсе не была направлена на собеседника, как раз к нему он относился мягко, предупредительно. Тут связь. Ракитов был почти полностью глух и потому не владел ситуацией, не видел, не знал, сколько человек вокруг него, сколько из них слушают его, насколько внимательно. И потому он постоянно форсировал голос, как актер провинциального театра. Что еще можно предложить в такой ситуации, чтобы его слушали. Говорить интересно?
Ракитов говорил исключительно интересно, остроумно, зло, актуально. Но… Это мы говорим и видим реакцию, шутим и слышим ответный смех. А. И. не слышал и просто вынужден был говорить еще, шутить острее, форсировать голос. Вот от всего этого он, а не только его речь, выглядел агрессивным.
Однако его можно было прервать. Практически в любом месте его монолога. Надо было только легонько коснуться его руки, пиджака, пуговицы. Он тут же поворачивался всем телом, всем ухом.
Но и никогда не дослушивал до конца. Перехватывал шайбу и опять гнал разговор в нужную ему сторону.
Его речи, особенно когда он не просто говорил, а делал доклад, выступал, была свойственна особенность, мне кажется, уникальная. Он очень часто прибегал к образам зрительного ряда: называл цвета, и не просто цвета — тонкие оттенки, переливы и переходы, называл запоминающиеся элементы декора улицы, здания, его внутренних помещений.
Ну конечно, комплекс незрячего человека.
Но бросалось в глаза, застревало в ушах, запоминалось.
Разве не к этому стремится хороший лектор, докладчик.
Он выступал на пленарном заседании какой-то конференции (так и тянет для придания веса дописать международной. Может быть). Начал так:
— На улице Сивцев Вражек, рядом с продуктовым магазином человек с бегемотом на поводке ловит такси.
Все-таки конференция. Актовый зал. Пленарное заседание. Сам Ракитов. Народ не сразу врубается, что им рассказывают анекдот.
—
— А на какую сторону вывалил? — спрашивает пассажир.
— Какая разница? На левую.
— Ах, на левую! Это он на обгон идет.
Самое страшное для А. И. — узнать, угадать реакцию зала. Правда, у него были помощники, люди, которые с любовью и добровольно помогали ему.
Добавлю, что этот анекдот из доклада символизировал соперничество советских и зарубежных философов в области методологии.
Свой доклад на другой конференции он начал так:
— Мой трехлетний сын (человеку под пятьдесят. Не киносветило. Совершенно слепой. Почти ничего не слышит. Сыну три года. Значит, жена молодая. Присутствующие переглядываются. Внимание завоевано) очень любит сладкое, а ему нельзя, врач запретил — диатез. А он ревет, плачет, просит конфетку-шоколадку.
Семья поручила мне провести с сыном воспитательную беседу. Ну я — демагог международного класса, провел воспитательную беседу, объяснил ребенку, что конфетка — бяка, что шоколадка — гадость, и, удовлетворенный, откинулся.
А ребенок, сынок мой, в рев.
— В чем дело? Я ведь объяснил тебе, что конфетка — это гадость. Разве ты не понял?
— Поооняяял. Но я очень люблю эту гадость.
Этот анекдот иллюстрировал то обстоятельство, что советские философы и методологи только и делают, что критикуют достижения иностранных коллег. Ну что же вы друг другу доказываете одно и то же, что все, что делается за рубежом, — гадость. Попробуйте сами что-нибудь сделать.
Мы любим эту гадость!
Ракитов сам рассказывал мне, что ему пришлось как-то выступать следом за Щедровицким — признанным основателем, лидером и вождем деятельностного подхода, одно время очень в стране популярного.
Щедровицкий, сам незаурядный ритор, предлагал всякую деятельность алгоритмически по шагам расписывать.
— Выхожу я сразу вслед за ним и начинаю строго по его схеме, по шагам рассказывать, как надо штаны с себя снимать… Хохот был страшный. Когда доклад закончил, Георгий Петрович ко мне подошел, за плечи обнял:
— Ну ты, Анатолий Ильич, повеселил меня. Если бы ты на расстегивании ширинки остановился, мне бы кранты, полный конец. Но ты не удержался, дальше пошел, и напряжение упало. Видишь, я жив остался.
Когда его отца арестовывали, следователь не зло, а просто, чтобы успокоить плачущего мальчика, стукнул его рукоятью пистолета по голове (так в официальной биографии. Мне он сказал, что он, девятилетний, бросился на следователя защищать отца, — более романтическая версия. И более похоже на Ракитова), травма дала о себе знать.