Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
Впрочем, сейчас акселерация, и некоторые телки смотрятся как зрелые коровы. Насильники попадаются в ловушку.
Так вот, эта подошедшая ко мне девушка смотрелась девочкой даже в сравнении с другими юнцами. Школьница еще не выпускного класса. Даже роста крохотного, чуть повыше, чем мне по плечо.
— А вы Икса Игрековича на вашем факультете знаете?
— Хорошо знаю, я ему несколько раз экзамены сдавал.
А сам думаю: ну хватит, теперь-то хоть будь осторожен — осел-человек. Если спрашивает девочка, наверное дочка. Как дочка? Какая дочка?
— А что вы можете о нем сказать как о человеке?
А вдруг он только выглядит молодо. Как бы ни выглядел, не старше тридцати четырех. Если у него дочка, то ей не больше восьми — десяти лет. Нет, это не дочка. Может, тогда племянница? А если племянница, даже хорошо, у нее будет козырь против любимого дяди, чтобы не боговал слишком.
— Профессионал. Очень серьезный мужик, далеко пойдет…
— Нет, нет, а как он как человек?
— Я ему только экзамены сдавал. Не слишком хорошо знаю. Зануда! Пытается найти у студента не то, что тот знает, а то, чего не знает, пытает, доискивается, а это путь не верный.
Девочка огорчилась, поскучнела.
— А он о вас хорошо говорит, гораздо лучше, чем вы о нем.
(Говорит хорошо, а сам «хор» поставил. Зануда и есть, подумал я, но уже все понял, и меня окатило холодным потом.)
— А вы откуда знаете, как он обо мне говорит?
— Так это же мой папа.
Всю жизнь интересуюсь, любуюсь работой мозга, даже свой не могу понять. Уже же все сказали, дураку ясно, а он, мозг, еще ищет спасения, за что-то цепляется.
— Не может быть. Ему же всего тридцать лет.
— Тридцать два. Я горжусь тем, что я дочь молодых родителей. Им было по шестнадцать, когда они поженились, по семнадцать, когда я родилась.
— Ага! 32 минус 17, сколько же вам лет? Пятнадцать, что ли? В пятнадцать в университет не берут.
— Берут с аттестатом после школы, а я в школу пошла сразу в третий класс, в пятнадцать закончила.
Теперь говорят: челюсть отвисла, упала. Челюсть осталась на месте. Я упал.
Последняя деталь. Экзамены я принял, никого не загубил, истратил двухгодовой запас пятерок — ловите меня, вычитайте из зарплаты, и мы разошлись жить своими жизнями.
Прошло лет пять.
Я уже кандидат, доцент, да, может, и замдекана, приехал в Москву по служебным делам. И дела эти привели меня на психологический факультет. Поймал я декана в коридоре, что-то ему втираю, вокруг народ толпой, просят разрешения отпустить, подписать — отвлекают.
Но меня не собьешь, держусь.
И тут какой-то хлопчик крутится. Не к декану, ко мне. Я уже догадался, что из бывших студентов, но узнать не могу. Они же детьми были, детишками, а тут мужик готовый. Да и времени много прошло, сколько у меня студентов с тех пор перебывало. И дело сделать надо, не могу позволить себе отвлечься.
И вот звонок.
Постепенно коридоры опустели, парень все крутится, я все занят. Наконец он не выдержал, подскакивает ко мне, за рукав оттягивает и наспех говорит:
— Валерь
И убежал. Учиться. Или учить других.
Одна из самых высоких в жизни похвал.
Декан даже на меня зевнул от неожиданности и изумления.
Очень приятно!
Я и не сомневался, но все равно приятно.
Я в другом университете теперь, в другом городе, в другой части света, но все равно лучший и все равно приятно.
Спасибо и тебе, что сказал вслух.
Школа глухих
На первой же лекции, которую я читал психологам вместо Бориса Владимировича, я заметил в аудитории за первым же столом что-то неладное, необычное.
Там вместе, как бы держась за руки, сидели трое. По краям двое студентов, а в середине не старая еще женщина, их гид, что ли, поводырь, руководитель. Студенты, те, что по краям, держали свои руки, которые рядом с тетей-гидом, лебедочками. Сама рука локтем на столе, а ладонь пригоршней вниз, повернута к поводырю. А тетя между ними, это я неверно, вовсе не старая еще женщина, свои руки тоже держит в упоре на стол, а ладони, пальцы, внутри этих пригоршней. И пальцами этими женщина очень быстро делает какие-то жесты, как бы по азбуке Морзе им что-то в ладошки синхронно передает.
На семинарах ни в одной из групп я этой тройки не видел.
«Слепые», — подумали.
И не озадачился вопросом, зачем слепым-то переводчик, они ведь хорошо слышат.
Не виню себя. Я был сильно напряжен, выкладывался, не было у меня лишней, свободной извилины в голове, чтобы об этом подумать.
Но как только лекция закончилась и извилины встряхнулись (чуть не написал «выпрямились». Видимо и впрямь выпрямляются потихоньку), я тут же задал им (извилинам своим) вопрос. И ужаснулся ответу. Подошел к ребятам, тем, кого я по семинарам знал.
— О-о! Это у нас ребята слепо-глухие учатся. Двое.
— Слепоглухонемые? — уточнил я.
— Нет, слепоглухие. Им и этого достаточно.
Они разговаривают.
И тут я вспомнил, что пару месяцев назад в ИФАНе, где мои старшие коллеги-логики делили одну комнату с диаматчиками, самый известный на ту пору советский философ, может быть кроме академиков, а скорее, если и их считать, Эвальд Васильевич ИЛЬЕНКОВ, как всегда перевозбужденно рассказывал о том, как познакомился и работает с группой слепоглухих ребят.
На фотографиях, на старых портретах я видел людей, которые внешне похожи на философов. Не на тех величавых древних греков вроде увековеченных в мраморе Сократа, Платона, Аристотеля, а на несколько карикатурных философов.
Фольклорный философ, философ из анекдотов, обязан быть человеком несколько не от мира сего. С воспаленными глазами, с нечесаной головой. Волос должно быть много и обязательно во все стороны.
Лысые тянут на мудрецов, но совершенно не подходят как философы.
Вот Альберт Эйнштейн — по виду философ, особенно когда он язык всему миру показывает.