Я тебя никогда не забуду
Шрифт:
Швейцар пустил меня безропотно, лишь я бросила со значением: «Меня ждут».
Майор и вправду, как и обещал, сам узнал меня, помахал от столика у окна.
Себе он заказал сто граммов коньку, я ограничилась кофе.
Верный и в самом деле оказался видным мужчиной: высоким, почти идеально красивым, белокурым, как эс-эсовец, хорошо сложенным, но уже с намечавшимся животиком. И еще он выглядел очень сильным – и физически, и морально. Что называется, волевым. Он тщательно осмотрел меня с головы до ног, когда я шла к его столику. А не успели
– У моего знакомого художника тут неподалеку мастерская. А знаешь, какие у него картины – закачаешься! Есть даже настоящий Куинджи.
Я холодно отказала ему – и не потому, что испугалась угроз пьяной Ритки. Зачем он мне? К тому же чем-то мне этот красавец напомнил Николая Егорыча – я не поняла, чем именно, но напомнил. А он и не стал особо настаивать.
– Что ж, как скажете, пусть наше свидание будет исключительно деловым – хотя жаль, очень жаль…
Для серьезного разговора мы вышли на улицу, и он повлек меня по пустынному в рабочий полдень Тверскому бульвару.
Уже желтели и осыпались березы, и Москва была тихой и прозрачной, постепенно приготовлявшейся к зиме. Я впервые в тот год надела, как сейчас помню, свое красное клетчатое английское пальто, которое чудом занесло в наш универмаг нынешним летом и которое никто не брал из-за высокой цены, двести пятьдесят, а я уговорила маму, и она сделала мне подарок на окончание института.
– Ну, что там у вас? – спросил Эдик таким тоном, словно он был начальником, а я – просительницей на пороге его кабинета. И взял меня под руку.
Однако универмаг уже закалил меня. Он закаливал меня каждый день. Я теперь была уже совсем не та, что полгода назад, когда пришла на работу. И я не стушевалась от наглости Эдика, выдернула свою руку и бросила:
– У меня есть то, что может принести тебе премию и еще одну звездочку на погоны.
Он снисходительно улыбнулся.
– Выкладывай.
– Нет. Сначала я хочу услышать про гарантии моей безопасности.
«Гарантии моей безопасности» – это выражение я слышала в американском детективе, который мы смотрели в кино с Ванечкой, кажется, «Три дня Кондора» оно называлось. Выражение мне запомнилось, хотя вот уж не думала, что оно пригодится.
– Ты что имеешь в виду? – удивился, не теряя своего высокомерия, Эдик.
– А то, что если кто-то узнает, что это мы с твоей Риткой раскрыли систему воровства… Сдали директора органам… Нам тогда не только в универмаге не работать, но и вообще в торговле. И что делать? Дипломы на полку? И зубы на полку? Идти подметалами?
– Мы никогда и никому не выдаем имена своих информаторов.
Фразочка мне показалась один в один из «Семнадцати мгновений весны», а, значит, сильно отдающей фальшью, и я набросилась на Эдика – я и правда нервничала:
– Ты что, не понимаешь, что меня и убить могут? Солнцев, говорят, с уголовниками дела крутит.
– О чем идет речь-то вообще? – Эдик не терял спесивости. –
– Не смеши мои тапочки. – И от Ритки, и в своей секции я уже успела набраться грубых выражений. – Речь идет о реализации левой продукции в особо крупных размерах, о подпольных цехах и прочем. На десятки тысяч счет.
Мой опер на глазах посерьезнел. Впервые за все время нашего знакомства.
– У тебя точно есть реальные материалы?
– Даты поставок. Номера накладных. Номера машин, на которых привозят груз. Номенклатура и примерное количество товара. Все записано.
– Когда ты сможешь передать мне эту информацию?
– А ты гарантируешь, что никто про меня и про Ритку не узнает.
И тут Эдик начал заливаться, что твой соловей. Он уверял, что о том, кто ему «сигнализировал», он не обязан никому докладывать. И ни в коем случае не доложит. Мильтон был очень убедителен. Он говорил, что болтать – не в его интересах, и моя фамилия никогда и нигде не всплывет.
– Ты пойми, мы ж на основании одних только твоих показаний ничего не сможем сделать. Даже дело уголовное завести. Все равно нам в управлении надо ваш универмаг разрабатывать – а мы на него, между нами, девочками, давно уже зубы точим… Потом, много позже – передадим оперативно-разыскное дело в прокуратуру. Начнется следствие: допросы, аресты, очные ставки… Ну, и, дай бог, приговор, суд… Может, после – когда это будет, не знаю, через год, два – ты на суде и выступишь свидетелем… Если сама захочешь. А почему нет? Когда все махинаторы будут за решеткой сидеть – а им по пятнадцать лет, не меньше, дадут?.. Приятно будет посмотреть. У тебя ж с ними личные счеты, правильно я понимаю?..
Однако, заметив недовольство и, наверное, даже страх на моем лице – когда я только на секунду вообразила, как даю обвинительные показания против директора – опер резко запел по-другому:
– А не захочешь – ни одна собака про тебя не узнает. Мы начнем разработку. Организуем наружное наблюдение, проверки на дорогах, выявим, откуда продукция поступает, выйдем на цеховиков, контрольные закупки сделаем… Не на неделю работа, и даже не на месяц… Может, на целый квартал растянется, а то и на полгода… Твоя информация просто первый камешек, что лавину вызывает, поняла? Она подскажет нам, где копать. Ты только наколку, наводку дашь, ясно?.. А уж потом, когда мы достаточно фактуры нароем, накроем махинаторов всех, в один день, тотально!..
И Эдик сделал жест, рассмешивший меня: хищным движением руки сгреб перед собой воздух, как бы сцапал его, и сунул в боковой карман пиджака.
Словом, когда мы дошли до улицы Герцена, Эдик успел убедить меня: все со мной будет в порядке и никто ничего про меня не узнает. И я ему поверила, потому что дар убеждения у него был изрядный, а сам он, и внешностью, и манерами, очень располагал к доверию. И мы договорились, что завтра я передам ему тетрадь со своими записями…