Я тебя слышу
Шрифт:
Но сейчас решиться надо, сейчас по-другому никак. Розовый кошелечек спас, вдохнул жизнь, но ненадолго. Теперь бы нужно еще, пусть немножечко, но еще. Но нужны деньги, а деньги есть только здесь, в душной квартирке с прелым запахом одиночества.
Ключ медленно поворачивается, щелкает, чуть покапризничав, замок. Стас захлопывает за собой дверь и воровато оглядывается: не выйдет ли мама из комнаты? Но вроде бы тихо, из звуков – только надоедливые настенные часы да вечно протекающий кран.
Странно, может быть, мама на смене? Раньше ночных не брала, не любила. На рассвете смертей всегда больше, а у мамы от бумажной
Стас пытливо рыщет взглядом по полкам, пытаясь рассмотреть что-нибудь хоть мало-мальски ценное. Если тут ничего не найдет, придется идти к Олюшке, или даже к Ире… Ирин образ вдруг четко всплывает в голове. Отекшая, заспанная, с уже глубокими морщинами на лице, она привычно кричала и злилась. Говорила что-то про маму, как обычно сыпала проклятиями… Было ли это? Стас смахивает слюну, стекающую из угла рта, злится, потому что не может вспомнить. Было ли это?! Да какая разница теперь, Господи, какая разница! Успеть бы только, успеть, пока не началось в полную силу. Пока не началось.
Сотнями мышиных лапок бежит мороз по коже, в горле саднит, чешется. Вот уже и мышцы, раньше слабые и будто восковые, ни на что не способные, напряглись, выпрямились, требуют бежать куда-то, требуют хоть что-то сделать.
И Стас бежит на кухню, распахивает шкафчики, ищет семейное серебро и тонкий хрусталь, которых у них и в помине не было, ищет кофемолку, которую забрал еще год назад, ищет ничтожную мамину заначку.
Обернувшись, Стас видит сияющую дешевой позолотой рамку с семейной фотографией, венчающую холодильник. Одним животным нетерпеливым прыжком Стас достает фото и кидает его в раковину. На стекле тут же проступают толстые трещины, рассекающие крестом счастливые лица. Вдруг безумно захохотав, Стас остервенело молотит кулаком по фотографии. Он не замечает, как брызжет во все стороны кровь, ему просто нравится смотреть, как исчезают в красном мареве натянутые улыбки, безразличные, усталые глаза.
Отличное детство у тебя, Стасик, было, просто отличное. Радио, крики и практически ежедневные походы на мамину работу. Как тут не вырасти счастливым? Как тут не радоваться?
Обессилев, Стас наваливается на холодильник. Перед глазами темно, кровь из прокушенной губы стекает на подбородок. Краем глаза Стас замечает, как что-то рядом покачивается. Ну, здравствуй, радио. Здравствуй, милый друг. Само выглянуло, когда заметило, что Стасу совсем худо. Что ж, спасибо, дорогое, спасибо, ра-ри-тет-ное.
Стас бегом уносится прочь, забывая длинный ключ в дверном замке.
За радио дают неожиданно много. Руки чешутся от предвкушения, и Стас быстрым шагом идет к «ФанниФиш». Он бы побежал, но уже не хватает сил. Кожа лица и ладоней страшно потрескалась от мороза, Стасу больно и холодно, и он хочет, чтобы это поскорее прекратилось. Он чувствует жар в животе и глотает снег, чтобы жар этот унять. Кажется, Стас не ел уже много дней, но это хорошо, ему даже не хочется.
Стас ныряет во тьму бара, идет бетонными закоулками к красной двери. Казбек сегодня должен быть на месте. Плевать, какой день, какое сейчас время. Он должен быть на месте.
Стас
– …да полвагона наверняка разнесет, нормально. Ее так точно зацепит, – заканчивает говорить человек, сидящий спиной ко входу. Перед ним какие-то бумаги и смешной, совершенно чужеродный этому месту детский рюкзачок.
– Пошел вон! – рявкает Казбек, заметив Стаса и легко выталкивает его обратно в коридор, а после запирает дверь изнутри.
Стас оседает на пол. Его колотит от крупной дрожи, то тут, то там судорогой схватывает мышцы, спина и лоб уже мокрые от пота. Но это ничего, ничего. Чуть-чуть подождать, совсем немного подождать, и все будет хорошо. Стас сжимает и разжимает пальцы. Встает, ходит от одной стены к другой. Наконец, не выдерживает и вновь стучится в двери. Ему не отвечают. Стаса это страшно злит. Неужели они там не понимают, как ему тут паршиво? Он колотит в дверь ногами, но тут же валится, лишаясь сил. Потолок, страшный тяжелый потолок, кажется, падает на грудь. Становится тяжело дышать. Тело Стаса изгибается дугой.
Наконец дверь открывается. Оттуда выскакивает очень высокий человек и на ходу запихивает в спортивную сумку розовый рюкзачок.
Казбек рывком поднимает Стаса на ноги.
– У меня есть, Каз! – Стас протягивает скомканные промокшие от снега деньги. – Есть, Каз! Мне совсем чуть-чуть!
– Катись отсюда, Стасик, дорогой. – Зеленые глаза беспокойно рыщут по сторонам. – Нет ничего. Уходи, давай. А то Женю позову, опять больно будет. Помнишь?
– Каз! – вскрикивает Стас с отчаяньем и плачет. – Но в прошлый раз же денег не было, а в этот есть! Немножечко, Каз, немножечко, я прошу!
– Эй, не понимаешь, что ли? – Казбек брезгливо отрывает от себя судорожно сжатые пальцы. – Говорю, нет пока. Если совсем плохо, могу еще номер дать. Дать номер?
Казбек ерошит светлые волосы и трет щетину. Сегодня он почти такой же дерганный, как и Стас.
– Телефона нет, Казбек. Телефона нет, – хнычет Стас. – Выручи. Смотри, вот деньги. – Он снова протягивает потрепанные купюры, ведь в них сейчас заключено его спасение. – Очень надо, Каз. Мне немножечко, хоть чего-нибудь.
– Ладно, ладно. – Казбек быстро-быстро набирает что-то на смартфоне. – Иди, спускайся в метро. Там парниша будет в зеленой кепке, скажешь, что от меня. Только не спались, Стас! Будешь вмазываться прямо там, не спались! Спалишь моего парнишу, я тебя найду и не прибью, нет. Будешь лежать у меня месяц, понял?! Ни грамма не дам.
Стас быстро кивает. То, о чем говорит Казбек, в разы страшнее смерти.
Он на ослабевших ногах спешит к метро и перед самым входом натирает лицо снегом, чтобы не остановили. Как обычно, проходит через турникет, прижавшись к медлительной старушке. На эскалаторе Стас едва не падает, его ужасно тошнит, перед глазами мечется беспокойная пелена. Но осталось немножко потерпеть. Потерпеть чуть-чуть, а потом уж все закончится.
В центре зала Стас с отчаяньем ищет зеленую кепку, люди то становятся огромными и приближаются до устрашающего близко, то превращаются в лилипутов и разбегаются в разные стороны: ни одного не поймать. И у всех лица страшные, осуждающие. То мамино презрение проскользнет, то папино отвращение. Но зачем они так смотрят? Не понимают, что ли, как важно сейчас, как нужно получить хоть капельку? Получить хоть что-нибудь?