Я тебя слышу
Шрифт:
– И что? – глухо бормочет Оля в ворот свитера. – У них же целая сеть. Переведут в другую кафешку в этом же районе.
– Котенок, – Саша останавливается на светофоре и нежно проводит пальцем по Олиной щеке . – Ну что за глупости. Ты ведь знаешь, что тебе необязательно работать. Особенно там. Ни связей, ни опыта. Никакой ведь пользы, абсолютно…
– Ой, Саш, я устала, не хочу сегодня об этом говорить, все. – Чувствуя слабость, Оля идет на попятную, понимая, что спор может затянуться надолго. А сейчас ей просто хочется прилечь, укрыться с головой и проспать часов двенадцать,
Видя, что Саша все-таки собирается что-то ответить, Оля крепко целует его в губы. На душе сразу становится спокойно, умиротворенно, бла-гост-но. Она, наверное, любит его, по-настоящему любит, но не так сильно, как когда-то Стаса. Откидываясь обратно на сиденье, Оля озлобленно улыбается своим мыслям. «Когда-то, наверное, стоит опустить».
– Ты уверена, что сегодня не хочешь остаться у меня? – Припарковавшись, Саша тянет к себе Олю и бережно целует ее в лоб. – Или давай я у тебя переночую, м?
Оля отстраняется и заматывает тонкий шарф. Саша выскакивает из машины, прихватив с заднего сидения несколько тяжелых пакетов и торопливо открывает Оле дверь, словно боится, что она успела заскучать в одиночестве.
Оля быстро моргает, смахивая пушистые хлопья с ресниц, и берет Сашу под руку.
– Не обижайся, ладно? – хрипловато просит она. – Вдруг это кишечный грипп, заразишься еще.
Саша ловко поднимает ворот черного пальто и чуть кривится, мол, что поделаешь, кто я такой, чтобы с тобой спорить.
– Ты только отдыхай, пожалуйста. И позвони обязательно, если кончатся лекарства, еда или еще что-то будет нужно…
– Ты и так всего накупил на год вперед. – Оля гладит Сашу по плечу и улыбается. Ей порой нравится ощущать себя рядом с ним настоящей зефирной принцессой, способной расклеиться от малейших трудностей.
– Фу, опять урод какой-то разлегся! – Облачко пара вырывается из Сашиного рта. – Хочешь, я его турну отсюда? – Видимо представив, что ему нужно будет сделать, Саша брезгливо отирает руку о пальто, как будто уже коснулся чего-то мерзкого и склизкого.
Олино лицо вытягивается, суровеет. Измученная кровавыми походами воительница громко стонет внутри нежной принцессы. Сумка соскальзывает с опустившегося плеча, но Оля ее быстро поднимает, прочерчивая пальцами следы на снегу. Она тихо просит:
– Саш, набери код, пожалуйста. У меня руки замерзли.
За несколько секунд, пока звучит метроном электронных кнопок, Оля успевает шагнуть к спящему «уроду» и едва-едва коснуться пальцами его волос.
Уже в квартире, когда Саша целует ее на прощание в подставленную щеку и уходит, Оля садится в одежде на обувную полку, вызывает «Скорую» и долго-долго плачет. Ей показалось, что Стас уже не дышал.
Больше не спится, больше не хорошо, больше не удобно, холодно. Стас сползает с лавки, дрожит, дрожит, дрожит, хватает пальцами прядь засаленных волос. Что с ними не так?! Что с ними случилось?! Волосы будто горят. Волосы горят, внутри все горит. Холодно. Стас чихает, трясет головой, снова чихает, снова трясет. Его тошнит на толстовку кровью и слизью. Так, конечно, чуть теплее, но все равно холодно. Пауки в глотке,
Вдруг Стас замирает, перестает елозить грязными пальцами по волосам. Запах сахарной ваты просачивается в ноздри, доползает до пищевода, стискивает пустой измученный желудок. Стас сглатывает горькую слюну, сдерживая рвоту, и не может отвести глаз. В перевернутом белом мире чернеет чудище. У голых кустов лежит дырявый ботинок, пристегнутый к ноге, а из ноги, кажется, растет целое тело. Оно неподвижно, у него две посиневших руки и спутанная борода.
Стас, кувыркнувшись через голову, медленно подползает к чудищу. Заглядывает в широко распахнутые глаза мертвого старика, осторожно трогает его зловонную бороду, пытается найти за ней рот, который хоть что-то сможет объяснить.
За поворотом взвывает «Скорая». Откуда-то находятся силы вскочить и побежать. В кармане джинсов звенит мелочь. Кажется, кто-то недавно просил Стаса поесть?
Оля сидит спиной к кухонному окну, кутается в плед, неподвижным взглядом смотрит на остывающий чай. На улице суета, «Скорая» приехала быстро и собрала вокруг себя уже несколько любопытных зрителей.
– Да отойдите вы от него! Что вам, игрушка что ли?! Человек же мертвый, бабушка, не на что тут смотреть! – устало прикрикивает фельдшер, а потом деловито говорит что-то по телефону, по-видимому, вызывая другую службу. – Сейчас полиция приедет, расходитесь, не в театре!
Машина вновь заводится, но не отъезжает. На улице теперь тихо: возбужденные голоса и шаркающие шаги перебираются в подъезд, хлопает железная дверь.
Вскочив, Оля на несколько секунд хватается за край стола – перед глазами пляшут темные круги, от слабости подкашиваются ноги – а потом уже спешит к лестничной площадке.
– Ой, и тебя разбудили, Оленька! – Антонина Семеновна резко оборачивается на звук открываемой двери. – Беда случилась, беда!..
Старушка тяжело вздыхает, скорбно поджимает губы и сиротливо кутается в пуховый платок, накинутый поверх длинного халата. Она могла бы стать олицетворением чистой печали, если бы не глаза. Лихорадочно блестящие, юркие, жадные до новостей, они впиваются в Олю и жаждут вопросов.
– Там случилось что-то? – Оля отступает в темноту квартиры, прикрывает дверь, словно готовится защищаться от того, что ей предстоит услышать.
– Так замерз кто-то! Насмерть замерз, представляешь?! – обвисшие уголки губ старушки радостно подскакивают. – Давно такого не было, ой давно! Ну, ты чего, чего, куклеша? Не боись, все там будем!
– Будем, – шепчет Оля вместо прощания, вваливаясь в прихожую.
Она поворачивает защелку замка, садится на грязный резиновый коврик, упирается лбом в обивку двери. Антонина Семеновна шаркает этажом выше, к своей неходячей подруге, которая, наверное, уже вся извелась от ожидания.