Я, Вергилий
Шрифт:
Теперь мы лучше узнали друг друга — почти двадцать лет, до той последней гибельной встречи, которая произошла всего несколько месяцев назад, он был одним из моих лучших друзей, — но до сих пор я так и не понял, кем же Меценат был на самом деле: «болтливой сойкой» при Агриппе, моим острым критиком или мастером дипломатии и пропаганды при Октавиане. Подозреваю, что всеми тремя, и даже больше. Один сенатор как-то сказал про Юлия Цезаря, что тот был «всё для всех». Это, несомненно, справедливо и для Мецената, хотя и не в том смысле, который вкладывал сенатор, говоря о Цезаре. Что касается меня, то мне было достаточно того, что он мой друг, и ни к чему копать слишком глубоко. Во время той поездки он завоевал моё уважение (я и до сих пор его уважаю, хотя он в этом и не нуждается),
Здесь может возникнуть одно недоразумение, и мне, наверно, следует внести ясность. В своей пятой «Сатире» Гораций поведал о путешествии, которое он, Меценат и я проделали в Бриндизи. Мне очень жаль, но я должен сказать, что это чистый вымысел (ибо Гораций даёт изумительный образец скромной жизни), хотя «Сатира» написана с ведома и полного одобрения Мецената. Это был чудный ироничный вздор, очень похожий на мои стихи, посвящённые Галлу (я расскажу о них в своё время). Мы все очень смеялись, читая его. Мецената никогда бы не нашли мёртвым в гостинице (а именно в этом вся соль стихотворения), не говоря уже о том, что умер он из-за блох. Когда он путешествует, о его жилье договариваются заранее или с богатыми друзьями, или с видными местными сановниками, но всё равно он предпочитает брать своё бельё.
На самом деле наша поездка в Бриндизи была роскошной. Мы прибыли туда в последний день сентября, и там наши дорожки сразу разошлись, потому что я, естественно, в самих переговорах участия не принимал. Меценат устроил меня у своего знакомого, некоего Аппия Маркона — старого, полуслепого и совершенно глухого. Радушно встретив меня в своём доме и дав строгое наставление рабам позаботиться обо мне, он учтиво предоставил меня самому себе, что очень устраивало нас обоих. Поллиона я тоже почти не видел. Он был помощником Антония, поэтому на уме у него были дела поважнее, чем общение с друзьями. Я это понимал и наслаждался собственным обществом.
Несмотря на то что Бриндизи — главный порт на востоке, это довольно маленький городок. С этой мирной конференцией он трещал по швам, но — вот парадокс! — настроение было почти праздничное. Теперь я понимал, что подразумевал Меценат, говоря о братании: в винных погребках было полным-полно солдат и моряков и из Октавиановых и из Антониевых войск, но беспорядков почти не происходило. Офицеры тоже, казалось, не предпринимали попыток держать их подальше друг от друга. Было очевидно, что никто не хочет войны. С точки зрения солдат, в ней не было никакой выгоды: новая гражданская война не положит денег ни в чей карман. В любом случае войска были сыты сражениями по горло. В чём Италия нуждалась — так это в мире.
На следующий день после приезда я выбрался осмотреть город. Не могу как следует вспомнить, где я бродил, но закончил, как вы могли ожидать, в квартале книгопродавцев. Я разглядывал рукопись платоновских «Законов», как вдруг понял, что за мной наблюдает сутулый пожилой человек. Я поднял голову — он поклонился, приложив руку к сердцу и как-то странно, неуклюже присев.
— Простите, что я так уставился на вас, — сказал он. — Я не мог не заметить вашего интереса к философским работам. Вы, случайно, сами не философ?
— Изучаю философию, — ответил я. — На большее я не претендую.
— Но вы, — старик показал на книгу, которую я держал в руках, — последователь Платона?
— Эпикура, — поправил я.
Он нахмурил брови.
— Я никогда не понимал, — проговорил он, — как можно отрицать существование души.
— Некоторым утешительнее верить, что смерть — это конец.
Он покачал головой.
— Вера — это одно, — осторожно произнёс он, — факты — совсем другое. Душа существует. Предпочитаем ли мы верить в неё или нет — не важно.
Уже несколько месяцев я не обсуждал философских вопросов — всё моё время отнимала поэзия и другие дела. Меня обдало горячей волной предвкушения интересного спора, и, положив книгу на место, я бросился в атаку.
В конце концов каждый остался при своём мнении. Мой новый друг представился.
Я очень приятно провёл день с Матфеем и Сарой, его женой. Несмотря на то что Матфей изучал греческую философию, он больше интересовался еврейским Писанием. Я не могу восстановить в памяти всех подробностей нашей беседы, помню только, что мы спорили о еврейских пророчествах, касающихся Мессии (по-латыни «Помазанник»).
По еврейским верованиям, Мессия — это человек, посланный Богом освободить их племя от врагов, включая, конечно, и их самих. Они не знают, когда он придёт, но его приход будет означать начало новой эры процветания и справедливости. В век Мессии лев возляжет рядом с ягнёнком и войны на всей земле прекратятся навсегда.
Мы сидели на осеннем солнышке в саду Матфея, он читал мне Писание, и даже сквозь его корявый перевод я мог почувствовать ритм и жар языка. Кто бы он ни был, этот Исайя [182] , он был великим поэтом, тем более великим, что был рупором их бога. Когда я распрощался с ним и ушёл, слова его остались со мной и звучат в ушах до сих пор.
182
Исайя — еврейский пророк. Жил в Иерусалиме, занимался пророчествами в течение 60 лет с 758 года до н.э. По преданию, принял мученическую смерть — был распилен деревянной пилой. Под его именем известна книга, состоящая из 66 глав и представляющая собой богатый материал не только о еврейском, но и других народах. Содержание её составляют пророчества о судьбах народов. Особенную известность в христианской церкви он приобрёл своим пророчеством о Мессии. Исайя так точно и наглядно изобразил события земной жизни Христа, что получил название пятого евангелиста.
На следующий день был подписан договор о мире. По этому случаю Октавиан и Антоний поделили мир между собой; Антонию достался восток, Октавиану — запад. Лепиду оставили во владение Африку, а решение об изгнании Агенобарба отменили. Кроме того, так как жена Антония Фульвия умерла в ссылке в Афинах, договор закрепили династическим браком между Антонием и сестрой Октавиана Октавией.
Говорят, что, когда весть докатилась до Рима, устроили такие празднества, каких ещё не было на памяти живущих. Бриндизи, конечно, в ту ночь безумствовал. Я никогда ничего подобного не видел, включая даже благодарственный молебен после битвы при Акции. Словно весь город превратился в одну огромную свадьбу, солдаты и горожане — все вместе. Не было ни насилий, ни грабежей, вряд ли даже кто-то сильно напился, что само по себе уже было чудо. Более того, было странное, растворившееся повсюду, даже в самом воздухе, ощущение — ощущение, что всё будет хорошо. Я не могу сказать об этом более понятно, как не могу объяснить необъяснимое. Просто так было. Если бы требовалось убедить меня в том, что мир — величайший дар, который могут дать нам боги, то, что бы ни случилось потом, та ночь была самым лучшим доказательством.
Я вернулся к себе рано, но не мог уснуть. Мне не было покоя, как будто по коже ползал миллион крошечных мушек. Я пытался читать, но либо буквы разбегались по странице, либо слова выскакивали из головы. Я много раз вставал, ходил по комнате и снова ложился, но всё время мой взгляд был прикован к окну. В конце концов я распахнул ставни и выглянул наружу, в город.
Это был волшебный вечер, ясный и весь усеянный алмазными звёздами. Я увидел, как внизу, подо мной, сверкают тысячи факелов и их огоньки, похожие на светлячков, переплетаясь, движутся по узким улицам; я услышал шорох голосов, словно волны перекатывали по берегу гальку. Не знаю, сколько времени я простоял так, в восторге впитывая в себя мир, и согласие, и чистое наслаждение этой ночью. Кажется, я молился, но не уверен в этом, тем более не знаю, какому богу. Во всяком случае, когда я отвернулся, по щекам моим текли слёзы.