Я вернусь через тысячу лет
Шрифт:
Уже через три дня после второго сеанса я видел красивое, одухотворенное Женькино лицо на экране телевизора.
Это была передача из нашего города. Но, как особо важная, она транслировалась через спутники связи на всю планету. И называлась солидно – “Интересное открытие уральского школьника”.
А потом темные, красивые Женькины глаза мелькали на страницах журналов, звонкий, хорошо поставленный Женькин голос слышался по радио...
Телевизионную передачу мы смотрели вместе с Таней, у нее дома, и Таня не выдержала, расплакалась и сквозь слезы все повторяла:
– Какая
Я успокаивал Таню и гладил ее густые русые волосы, и целовал ее мокрые глаза, и за эти ее слезы ненавидел Женьку в тысячу раз сильнее, чем за все остальное.
Мы тогда пытались понять, почему он это сделал, – так вот нагло, открыто, беззастенчиво.
– Наверно, мы сами виноваты, – предположила Таня. – Вспомни, сколько мелких подлостей прощал Женьке чуть ли не каждый из нашего класса. С первых лет. Все мы ему что-то прощали. И ты прощал, и я, и другие. Помню, в пятом классе я полмесяца мучилась – писала “Приветствие покорителям океана”. Мы тогда в интернате жили, помнишь? А Женька подслушал, как я декламировала в пустой спальне, и выдал эти стихи за свои. Когда он их прочитал на вечере – я убежала в спальню и проплакала до самого сна. Но смолчала. Не хотелось связываться. И ты смолчал, когда в седьмом классе он оттер твой доклад о Рите с праздников на будни. Помнишь это?
– Как не помнить? Все настроение пропало...
– Зато в День космонавтики делал доклад Верхов! А к праздничным докладам, сам понимаешь, – больше внимания. Так вот и создавалась слава. И сейчас ты молчишь...
Да... И в десятом классе я смолчал и забросил свою работу над коробочками. Не хотелось кому-то что-то доказывать, кого-то в чем-то убеждать. Противно было.
И сейчас все еще противно. И поэтому я молчу, не говорю никому о том, что закончил работу над уже известными всей планете коэмами.
Я решил сказать о них только на Третьей Космической, перед самым отлетом. Оставлю их там, и они будут жить на Земле, но весь шум, который они вызовут на радио и на телевидении, уже никак не коснется меня. Одна только Бирута знает все о моей работе. Но она умеет молчать, когда надо.
Сейчас она, наверно, уже ждет на аэродроме. Ведь добираться биолетом от Меллужи до Латвийского аэропорта – почти столько же, сколько лететь от Урала до Латвии. Смешно устроен наш транспорт! С двадцатого века такое – и вот до сих пор.
Кажется, мы уже начинаем снижаться. Зажглось табло. Приблизились облака. Скоро причалит к борту посадочный самолет. А в журнале так и остались прочитанными всего две страницы.
Лучше уж не говорить об этом! А то Бирута наверняка поинтересуется: “С кем это ты там любезничал всю дорогу?”
9. Бруно
Мы покидаем наш “Малахит” в конце сентября – самого нежного и самого грустного месяца.
В жизни не видел я ничего красивее, чем сентябрь на Урале. Самая богатая, самая пышная южная природа никогда не даст такого буйства красок, как осенние уральские леса. Все тона и полутона, все нежнейшие переходы и переливы красок – от
Мы выскакиваем по утрам из коттеджей на зарядку и видим незатухающие костры берез среди густой зелени молодых сосен и елей.
Мы бежим гуськом к озеру, и по сторонам дорожки наряднейшей лентой тянутся желто-оранжево-коричнево-зеленые осины, полыхающие кусты боярышника.
А на другом берегу озера – тот же буйный пожар красок, да еще сине-фиолетовая дымка на дальних лесах да еще бело-лилово-розовые облака, да еще нежно-голубое небо между ними.
Сейчас, когда впереди последние дни, видишь все четко, остро, даже с болью. А раньше как-то не замечалась эта безумная, редкая красота родных мест. Привычно было, некогда было, казалось, еще миллионы раз увидишь. Чего приглядываться?
Зато теперь приглядываешься и стараешься запомнить, и не торопишься, и ждешь чего-то, ждешь...
Но вот пахнет острый северный ветерок, и заиграет, закружится огненная метель из листьев на полянах и на опушках. И замашут тонкими, жалкими руками своими березы и осины. И отзовется эта буйная метель сладкой болью в груди, и вспомнится, как мальчишкой искал с отцом последние осенние грибы, как приносил маме березовые ветки с красными листьями и как она опускала их в раствор фриэтана – чтоб листья не скручивались, чтоб и зимой держались на ветках.
А на Рите не будет осени, не будет прощального, отчаянно-яркого карнавала природы...
За наш отпуск в “Малахите” появились новички. Их немного – четверо молодых врачей, десять инженеров из различных институтов, шестеро молодых ученых. Все они попали в “Малахит” потому, что частично пересмотрена система отбора добровольцев. Инженеры, врачи и ученые необходимы на Рите, а в “Малахите” за два года их не подготовишь. Нужны будут и учителя. Первые две учительницы улетели на “Рите-1”. Их готовили в “Малахите” по особой, “спрессованной” программе. Так же, как сейчас учили уже пятнадцать будущих учителей, и среди них – Бируту.
Теперь всем ясно, почему перед нашим отпуском были объявлены только пятьсот восемьдесят фамилий астронавтов, а не шестьсот. Ясно, кто эти “неизвестные” двадцать.
А мне-то казалось раньше, что двадцать пустых мест увеличивают шансы Марата!
Один из двадцати новичков – высокий, темноглазый и черноволосый инженер-механик Бруно Монтелло – торчит целыми днями не в механической мастерской, а у нас, в киберлаборатории.
– Почему ты обходишь свою мастерскую? – как-то поинтересовался я.
– Там все знакомо, – ответил Бруно. – Я уже работал на лучших заводах. А в вашей лаборатории знаю еще не все. Однажды перед обедом Бруко сказал мне:
– В этом “Малахите” слишком спокойная жизнь. Тут, кажется, никогда ничего не случается. У вас и раньше так было?
– И раньше, – ответил я. – Здесь умные руководители. Они умеют предвидеть.
– На Земле, может, и так, – согласился он. – Но на другой планете даже самый умный не способен предвидеть всего. Там обязательно что-то будет случаться. А мы не готовы к неожиданностям.