Я вещаю из гробницы
Шрифт:
Моим ушам — или, скорее, моему уху, поскольку я подслушивала с помощью резинового шланга, вставленного только в одно ухо, — мисс Мун слышалась скорее сердитой, чем убитой горем.
— Я не позволю этой женщине петь соло на похоронах Криспина! Позволить этой несостоявшейся возлюбленной щебетать над останками любимого? Это просто неприлично, Офелия. Выбросите это из головы. Нет, я окажу ему эту честь сама. Вероятно, это будет Перчелл. «Когда меня предадут земле» из «Дидоны и Энея». Самая подходящая вещь. Я буду сама себе аккомпанировать на органе и петь, поэтому вам нет необходимости
Нет-нет, не благодарите меня. Я уверена, что вам и без того нелегко… Такая жалость, что Букшоу… не так ли? Я видела табличку у ворот. Так ужасно. Но надо искать положительную сторону. Птичка нашептала мне, что у вас скоро будет повод для праздника. Мы так рады за вас, Офелия, правда. Как бишь там его зовут? Парня с фермы «Голубятня». Виктор? Я знаю, вы с Виктором…
Это уже чересчур!
Я схватила маленькую стеклянную воронку, лежавшую на решетке, и воткнула ее носик в шланг. Поднесла ее ко рту и прокричала:
— Дитер! Его зовут Дитер, глупая старая тюлениха!
Что я натворила? Неужели я позволила минутному приступу злости разрушить остатки достоинства де Люсов? Может, сейчас в церкви святой Танкред качает своей деревянной головой, плача кровавыми слезами и не веря, что его пра-пра-правнучка оказалась такой занудой?
Я снова прижала воронку к уху и прислушалась. Ничего, только молчание.
Потом хлопнула дверь.
Через секунду раздался стук каблуков по камню камина и безошибочно узнаваемое царапанье ногтями по дальнему концу моего шланга.
В мои пальцы и маленький рупор воронки просочился придушенный узкой резиновой трубкой голос Фели, напоминающий голосок рассерженного эльфа.
— Я тебя ненавижу! — выкрикнула она.
20
Как одна уединенная деревушка, расположенная в сельской местности в милях от всего на свете, может одновременно вмещать мисс Танти и мисс Альберту Мун? Если подходить к этому делу математически, провидение должно было разместить их на противоположных концах страны — одну в Лендс-Энд, а вторую — в Джон-о’Гроутс.
Я размышляла на эту тему, спускаясь по западной лестнице с испачканной сажей простыней Фели в руках. Высыплю золу где-нибудь на Висто, где ее рано или поздно смоет дождь. Я уже нашла чистую простыню в комоде и аккуратно постелила ее на кровать Фели. Грязную я постираю в лаборатории, высушу в своей спальне и верну в кладовку в подходящий момент. Какая же я умная.
Фели стояла внизу лестницы, постукивая ногой.
Я уж было собиралась развернуться и драпануть, но не сделала этого. Мои ноги внезапно что-то заморозило. Ну и ладно, все равно рано или поздно она до меня доберется. Мне не скрыться. С тем же успехом я могу получить свое и сейчас.
Когда я неуклюже сошла с последней ступеньки, Фели налетела на меня.
Я уронила простыню, сажу и закрыла глаза руками.
Она схватила меня за плечи. Сейчас она выдавит из меня весь воздух, сломает ребра, как американские рестлеры, которых нам показывают в хрониках в кино.
— Ты была великолепна! — сказала она, сжимая меня. —
Я высвободилась, не доверяя ей.
— Несколько минут назад ты меня ненавидела, — заметила я.
— То было тогда, а это сейчас, — ответила Фели. — У меня было время поразмыслить. Вероятно, я погорячилась.
Я знала, что это максимально близкие к извинению слова, которые мне светит услышать от Фели за всю мою жизнь.
— «Глупая старая тюлениха!» — повторила Фели, качая головой. — Стоило видеть ее лицо. На миг я подумала, что она наделает на ковер.
Моя сестрица бывает удивительно жестока, когда забывается.
— Всегда пожалуйста, — ответила я, продолжая купаться в неожиданных благодарностях Фели и желая, чтобы это ощущение продолжилось как можно дольше.
Из-за столь неожиданного окончания военных действий мой мозг внезапно забурлил жаждой доброй воли, я просто умирала от желания поделиться с ней новостями — о том, что в ее жилах, вероятно, течет кровь святого, историей о бедной малышке Ханне Ричардсон, о гробнице Кассандры Коттлстоун и о моей встрече с Джослином Ридли-Смитом.
Мне хотелось обнять ее, как я обнимала Даффи. Сжать ее изо всех сил.
Но я не могла. Такое впечатление, словно мы разные полюсы одного магнита, как будто мы должны быть одинаковыми, но на самом деле друг друга отталкиваем, вечно движимые таинственной невидимой силой.
— Когда похороны? — неловко спросила я.
— В следующий вторник, — ответила Фели. — Когда Пасха уже наконец закончится.
Хотя я несколько удивилась, услышав, что моя благочестивая сестрица говорит об одном из величайших праздников церкви, как о том, что должно наконец закончиться, я ничего не сказала. Я училась, по крайней мере в том, что касалось Фели, держать язык за зубами.
— Гроб будет открыт? — уточнила я.
Я очень надеялась, что да. Было бы лучше, — думала я, — хранить память о мистере Колликуте без противогаза.
— Господи, нет, — ответила Фели. — Викарий не одобряет открытые гробы. На самом деле он категорически против. «Устав погребения умерших» подчеркивает воскресение, а не смерть. «Я есмь воскресение и жизнь», [43] — сказал Господь.
— Полагаю, когда в центре событий труп с равнодушной физиономией — это немного расхолаживает, — заметила я.
43
Евангелие от Иоанна, 11:25.
— Флавия!
— К вопросу о равнодушных физиономиях, — продолжила я. — В церкви я наткнулась на мисс Танти.
Я не стала упоминать, что при этом с балок капала кровь.
— Меня об этом проинформировали, — сказала Фели.
Проклятие! Есть хоть немного личной жизни в этой деревне?
Но кто мог ей сказать? Явно не викарий и тем более не Адам Сауэрби. Она с ним даже не знакома. Безумная Мег вообще не обсуждается.
Должно быть, Фели заметила озадаченность на моем лице.