Я жил в провинции...
Шрифт:
Как-то, желая выманить Галку на улицу, я бросил в её окошко камешек, потом второй, третий. Но вместо девочки из дома выскочили её разъяренные братцы и погнались за мной. Я удрал, а протрезвевшие наутро мужики все, конечно, забыли. Но то, что они мне, убегавшему, кричали вслед, в детском мозгу осело: "Чтоб мы тебя, жидёнка, у своего дома больше не видели!". Жидами пацаны называли воробьев, в огромном количестве обитавших в кронах акаций. Так и говорили, выстругивая рогатки: "Чтобы жидов сбивать". Понимая, что "чайковская" угроза касалась меня, я не мог сообразить, при чем же тут воробьи.
Понадобилось время и новый жизненный опыт, чтоб догадаться: жидами называют людей еврейской национальности. Так лет в восемь-девять я узнал, что евреев полагается не любить. За что именно, до сих пор внятно не объяснил ни один "бытовой" антисемит. Бытовой, подчеркиваю, потому что антисемиты
Во времянке мы жили с мамиными старенькими родителями. Дедушку звали Пейса, бабушку Ривка - классические иудейские имена. Дед всю свою жизнь сапожничал (он называл себя почему-то "варшавским мастером"), его жена воспитывала детей и тянула дом - традиционные для евреев занятия. Оба были во втором браке, общих нажили двух мальчиков и двух девочек. Один из мальчиков - Женя (в его честь назвали моего брата) - погиб на фронте, точней - пропал без вести. В сооруженном в саду сарайчике дедушка шил тапки. На полках стояли разного размера деревянные колодки, дед натягивал на них дерматиновые выкройки, к которым дратвой пришивал кожаные подошвы. Скреплялось все вбитыми в подошву деревянными гвоздиками.
Как сейчас вижу деда: маленького росточка, седенький, с аккуратной бородкой клинышком, он сидит на табурете в рабочем фартуке. На кончике носа очки с толстыми стеклами, дужки очков обмотаны дратвой и изолентой. Меж колен у деда сапожная лапа с тапкой, в губах зажаты тонкие гвоздики. И - запах клея, кожи и дерматина. Просидев часа три в сарайчике, дед выпивал рюмку водки, обедал и ложился поспать. Проснувшись, громко сердился: "Ривка, мы сегодня будем обедать?". Узнав, что обед уже был, успокаивался. Похожая сцена повторялась практически ежедневно, что страшно веселило меня и брата. Как-то дед рассказал нам, маленьким, о таком эпизоде из своей жизни. На заре советской власти ему, его первой жене и детям пришлось заниматься сельским хозяйством. "Ничего я не умел, - сокрушался дедушка.
– На ночь привяжу лошадь - к утру её нет. Отвязалась и ушла, полдня ищу". Опыта сельской жизни, по его убеждению, у евреев никогда не было.
По воскресеньям старики складывали тапки в мешок и шли на Большой базар. Товар особым спросом не пользовался, но им, думаю, был необходим сам процесс. Когда дед умер, огромное количество скопившихся в сарае дерматиновых тапок родители раздали соседям.
Еще чудесным образом запомнилось, что дедушка, хваля меня, любил повторять: "Юрка - а мэнч!", человек, значит. Если я безрезультатно и долго сидел на горшке, дед хитро интересовался, не нужна ли мне для ускорения процесса ложка. Если у кого-то портилось настроение, говорил: "Это абджёл укусил". Из бабушкиного репертуара в памяти фраза: "Юрка, не командовай!". Так она меня, расшалившегося, ругала.
Еврейская речь в доме не звучала, разве что иногда старики перебрасывались незнакомыми мне словами. Когда вырос, узнал, что говорили они на идиш. А несколько вульгарных выражений и слов, заимствованных в детстве у деда с бабой, вошли в мою лексику навсегда: тухес, дрэк мит фефер, аналтэ падла, а гиц ин паровоз. Для несведущих - перевод: задница, говно с перцем, старая падла. А гиц ин паровоз что-то вроде - фигня какая-то.
Несколько слов о бабушке. Помню её старой и сморщенной, хотя, если судить по сохранившейся фотографии, в молодости Ривка вполне смотрелась. Одна ноздря у неё с юных лет была изуродована небольшим шрамом, о происхождении которого, когда мы с братом подросли, бабушка рассказала. В 1905 году, по случаю дарования Николаем II свободы (царь подписал манифест "Об усовершенствовании государственного порядка"), в Стародубе (Брянская область), где тогда жила бабушка, прогрессивная молодежь устроила демонстрацию. Юная Ривка, волнуемая ветрами перемен, пошла на неё. Но конные казаки с шашками наголо людей разогнали. Один из громил едва не зарубил Ривку, она уклонилась, и лезвие шашки только разорвало ноздрю. Когда в школе мы "проходили" "первую русскую революцию", я рассказывал на уроке истории о пострадавшей от самодержавия родственнице. Бабушка всегда хвалила советскую власть, уверяя, что только при ней прекратились еврейские погромы.
Бабушкина мама, то есть моя прабабушка, будучи ребенком, прислуживала на кухне у помещика Энгельгардта, того самого, у которого ходил в крепостных Тарас Шевченко. В числе далекой бабушкиной родни был, якобы, и Соломон Рабинович, вошедший в историю еврейской литературы под именем Шолом-Алейхема. Других подробностей жизни маминых родителей я не помню. Когда возникла потребность в идентификации своих еврейских корней,
В главе "Моя Колыма" писал, что мой русский папа родился и вырос в Нижнем Тагиле. Однажды он повез меня показать своей уральской родне. Самое яркое, что осело в памяти от поездки, - завтраки в доме у тети Зои, старшей сестры отца. Проснувшись, я брал небольшой тазик и шел собирать клубнику (в Тагиле её называли викторией), росшую в изобилии в палисаднике. Наполненный ягодами тазик ставился на стол, все ели викторию большими ложками и запивали чаем. Вкусно было! Но осталась после Урала в моей душе и царапина, саднящая до сих пор.
Отцовские родичи - мама, две старших сестры с мужьями и взрослыми сыновьями, были людьми необразованными и малокультурными. Материться без надобности, громко рыгать за столом, пить водку без меры - считалось нормой. Мне было лет десять и могу только догадываться, как нелегко далось тогда малопьющему папе общение с родственниками.
В один из дней, хорошо выпив на лесной даче у тети Гали, мужики стали соревноваться, кто дольше пролежит голой спиной на муравейнике. Неприятная сцена из того времени - пьяный, красный, что-то доказывающий отец - до сих пор перед моими глазами. Вечером, когда меня уложили спать, пьянка продолжилась. Лежа в соседней комнате, я слышал, как мои новые дяди и тети ругали папу за то, что он женился на Райке-еврейке. Не понимая до конца, о чем речь, я знал, что их слова касаются моей мамы. Папа возражал, объяснял что-то, но его слов я совершенно не помню. Больше разговоров на эту тему при мне в Нижнем Тагиле не заводили. В поезде, возвращаясь с Урала, я спросил отца, почему некоторые люди евреев не любят. "Потому что дураки", - серьезно сказал отец. Более исчерпывающий и простой ответ был вряд ли возможен. Меня, мальчишку, такое объяснение устраивало: не любить можно за хитрость, жадность, трусость. Но за национальность? Конечно же - дураки!
Спустя какое-то время папа повез в Тагил знакомить с родней старшего сына. Программа была такой же - возлияния, лежание в муравейнике, пьяные уговоры бросить жену-еврейку. По словам Жени, он тоже спросил отца, почему женился конкретно на маме? Ответ брат запомнил: "Потому что евреи любят детей". Через несколько лет, когда папины сестры приехали в Запорожье на его похороны, в разговоре между собой они обсуждали, как хорошо Саша и Рая жили.
Однако в детстве против мнения товарищей не попрешь. Как-то с пацанами обсуждали возникший в классе конфликт. Решили, что виноват в нем, ну, скажем, Вовка. "Потому что Вовка еврей", - сказал кто-то. По каким-то причинам я заступился за одноклассника. "Ты что, тоже еврей?",- удивился один из приятелей. "Почему? Русский!", - сказал я слишком поспешно. С ранних лет привыкший анализировать свои поступки, я, помню, разобрал факт собственного малодушия по косточкам. По отцу и по паспорту я был-таки русским. Но в равной степени, имея маму-еврейку, мог сказать мальчишкам, что считаю себя евреем. Мог, но сказать это попросту не решился. Потому что уже знал: быть евреем нехорошо. Позже, взрослея, в некоторых ситуациях тоже стеснялся признаться, что во мне половина еврейской крови. Вплоть до случая с Лёнькой Работяговым, обозвавшим однажды маму жидовкой.
Мне было лет 12-13, когда переехали с Короленко на улицу Складскую, переименованную позже в Леженко (большевик), а потом снова в Складскую. Добротное одноэтажное кирпичное здание в районе центрального автовокзала построили во второй половине ХХ века. Когда-то в нем размещалась главная контора завода сельхозмашин немецкого капиталиста Коппа. Со временем заводик превратился в автозавод "Коммунар", а конторское здание в жилой дом. Когда мы в него перебрались, в нем обитало несколько семей, в том числе семья Работяговых. Здесь я прожил 22 года, случай, о котором рассказываю, произошел в середине 1970-х: я уже отслужил в армии, отец умер, старший брат перебрался в Киев.
Работяговы, вопреки фамилии, не работали, а только пили и строгали детей. Пока глава семейства был жив, родилось то ли десять, то ли одиннадцать "работяжек". Теснились все в квартире, расположенной на противоположной от нас половине большого дома. Когда же в нашей части одна из комнатушек освободилась, её занял старший сын многодетной семьи Лёнька, став, таким образом, ближайшим соседом. Человечком он был щуплым и совершенно безвредным, никаких хлопот обычно не доставлявшим. Зато, напившись, лежал на своей кровати и орал песни. Дверь в его комнату при этом оставалась открытой, а все попытки закрыть её наталкивались на предупреждение Ленькиной толстенной сожительницы: "Сейчас будет море крови!". Никогда никакой крови не проливалось, но эта сцена повторялась неоднократно.