Я знаю, как ты дышишь
Шрифт:
Уже за восьмой месяц зашло, но Люба хорошо себя чувствовала, будто на крыльях летала, — никакого у ней не было, как у других беременных, нездоровья: ни отеков, слава тебе господи, ни давления, ничего. Ричард от счастья на седьмом небе был, всем хвастался, а тут и родственники его как раз написали: приезжай, презенты тебе и жене от всей семьи собрали, да повидаться — потом ребеночек родится, не до этого будет. И Люба согласна: езжай, муж мой любимый, еще месяц мне ходить, не меньше. Да и декабрь на носу, торговля почти на нет сошла, совсем как сейчас, когда они тут сидят и чаи распивают, и нет никого — все по другой надобности скупаются. В магазине, говорит Люба, и одной меня много
Только Боба за порог, Любе предложение пришло по коммерческой части — в соседней области мужик один торговлю свою ликвидировал, остатки по бросовой цене отдавал. Они с Любой в одном месте все брали, знакомы были хорошо, вот он ей первой и позвонил: не возьмешь ли, подруга боевая, все оптом? Уезжаю, говорит, на пэ-эм-жэ, но бросать не хочу: копейка, она и в Германии, куда он перебирался, копейка, и ихний евро бережет, да и детям, к которым он переезжал, лишняя не будет.
Люба бегом собралась и даже аванс ему посулила, чтоб не отдавал никому, да сдуру не поездом поехала — не было почему-то аж на неделю вперед на поезд билетов, а ждать она не хотела, вдруг кто поближе дорогу перебежит? — а потому и села она на маршрутку. Маршрутки как раз от того же вокзала отходили, и билетов на них завались, она и взяла сразу, на следующий день и поехала.
По городу-то дороги были как зеркало, и маршруткой Любе даже удобнее показалось: сиденья мягкие, комфорт! А в поезде этом непонятно на что и нарвешься: есть такие старые — где только их и берут! — фанера фанерой, задницу отсидишь, и не топят!
Выехали хорошо, и полдороги только снег из-под колес летел да музыка играла приятная, всё мужчины всякие пели, называется шансон, или по-нашему просто песня — это ей как-то Боба с французского перевел. Короче, по-французски вполне поехала она на маршрутке с велюровыми сиденьями марки «мерседес», уютно так! Люба даже подремала чуток и пирожок с йогуртом съела. Остановились где-то: туалет, ноги размять, опять-таки, пирожки теплые продают, чай в стаканчиках, кофе… Люба на часы посмотрела — полдороги как не бывало, раньше даже на месте окажутся, чем она думала! А то поездом… и билетов на неделю вперед нет, непонятно с чего! Хорошо удобное сообщение есть — маршруткой.
Ох, то ли Люба свою дорогу сглазила, то ли еще что — дальше пошли такие ямы да ухабы, что машина чуть не опрокидывалась. Люба купленным пирожком от такой тряски и в рот попасть не могла, пепси-колой облилась, ужас! Кто рядом сидел, ее успокоили — говорят, дороги тут до самых Сум почти не будет, не волнуйтесь, дамочка! Все время так ездим… уж как-нибудь. Да как ей не волноваться — была б она одна, а в ней ведь еще и дитя! А тут только подскакивай на колдобинах этих, зубами клацай да за что попало хватайся!
В конце концов водитель даже в какое-то болото внизу дороги съехал, замерзшее, — там уже накатано было, да и поехали так, по горелым камышам, будто беженцы в войну. Тут так не трясло, хотя дорога не асфальт и страшно — а вдруг в болото провалятся? И еще в туалет ей вдруг приспичило — так приспичило! — а вокруг чисто поле, огарки камышиные не в счет! Остановились все же, выпустили Любу — с одной стороны машина стоит, все на нее зенки вылупили, с другой, выше, — дорога, и по ней тоже все едут: медленно, с ямы на яму, и им тоже Люба как на ладони. А куда деваться? Раскорячилась, села… пропадите вы все пропадом, глазейте, если совести совсем нет! Куда беременной, когда организм требует? Пассажиры отвернулись все же деликатно, а она салфеткой подтерлась, а на салфетке — кровь! Перепугалась до смерти — к чему это? Еле доковыляла, села — глаза на мокром месте. Потом успокоилась, решила, что от тряски сосуд какой лопнул, это бывает. Ехали
В Сумах ее знакомый встретил, сразу к себе в соседнее село повез — а там столько остатков, что у Любы глаза загорелись — хорошая сделка, молодец, что не растерялась и не побоялась, приехала. Много товару: мужик, видать, больше по инстанциям бегал да другое имущество продавал, чем торговал, — на Любин фарт. Она все коробки пересмотрела, все перещупала, в такой азарт вошла, что сама тяжелое поднимала, и тут ее снова к-а-а-ак прихватило! Теперь уж по-настоящему: и по ногам потекло — не кровь, правда, а прозрачное — значит, воды отошли.
Знакомый не растерялся, взял Любу на машину, да в ближайшую больницу бегом и отвез. Не в самый город, не в центральную, а в ту, что ближе была, — там рожениц тоже принимали. Да Любу по-всякому бы приняли: у нее уже глаза на лоб лезли, и криком она кричала — роды вовсю пошли, стремительные, так сказать.
Едва-едва ее на крылечко затащили, как она корчиться стала — так корежило, уже совсем к концу подходило. Знакомый, конечно, уехал — кто ему Люба такая была? — но сказал, завтра заглянет, проведает, как и что. Хорошо, паспорт у нее всегда с собой был — мало ли? — официально оформили ее, значит. И родила Люба очень скоро и, можно сказать, легко, хотя у нее между этими родами и ее первым, который уже женился у тетки Любиной в селе и свое дитё в прошлом году родил, ни много ни мало — двадцать шесть лет! Акушерка даже удивилась такому Любиному сложению-положению: «У вас, — говорит, — мамаша, таз исключительный. Вы для родов самой природой предназначены!»
Люба загордилась собой, разнежилась, про ребеночка только и спросила — нормальный? «Девочка у вас, — это врачиха уже Любу просвещает, — хорошая такая, мордатая!» «Нормальная?» — спрашивает Люба, а они и не понимают ничего! И тут ей ребеночка-то и показали! Она аж вскинулась: все африканские боги! девочка-то БЕЛАЯ! Что теперь делать-то?! Как Ричарду сказать?! Ох, горе горькое, рано она волноваться перестала: именно в ту ночь в спальном вагоне она и забеременела! И был бы Ричард другого какого цвета, все бы и так сошло, мало ли случаев, когда ребенок не от мужа и никто ни сном ни духом? Да тут такое уж не пройдет! Люба всхлипнула, но акушерка подумала, небось, что от счастья — легко отделалась, в ее-то возрасте!
Перевезли, значит, Любу в палату послеродовую, а там, кроме нее, только одна девчонка, и уж она-то просто белугой ревет, заливается. Значит, тоже горе. Может, ребеночек помер, может, безмужняя или еще что. Ужин им вскорости принесли, так та, что плакала, вовсе отказалась, а Люба вилкой повозила картофельное пюре — тоже в горло ничего не лезет под мысли тяжкие, да и вой этот, точно по покойнику. Нянька посмотрела, что родильницы не едят, забрала тарелки, да и пошла себе. Чай только им оставила.
«Ну, чего плачешь-то?» — Люба первой не выдержала, спросила. И тут, верьте или не верьте, Любу судьба еще раз поддержала, не выдала: девчонка эта, семнадцатилетняя, что замуж по залету вышла, оказывается, черного ребеночка родила! И родня еще о том не знает, не приезжал еще никто, утром только будут — по такому-то бездорожью чего туда-сюда мотаться? И тут Любу как осенило. «Сиди тут, — говорит, — и Богу молись. Может, я и твое, и свое счастье устрою. У меня муж от природы черный, а ребенок белый родился. Девочка». Сказала — и прямиком к врачихе с акушеркой пошла, хоть вставать ей еще не велено было и слабость в ногах была большая, но она все же, за стеночку держась, доползла.