Ячейка 402

Дагович Татьяна

Шарван рассмотрел неразборчивый пейзаж – это горный обрыв, и кто-то маленький, чёрненький от удалённости, глядит с горы. Сначала считал, что это ворона, но, приглядевшись, понял – человек. Опустил взгляд на руки, лежащие на коленях ладонями вниз, удивился, что кожа так сильно обветрена.

– На месте меня с распростёртыми объятиями приняли, – продолжал Леонид Иванович, – дали какой-то тест, посмотрели результаты, поразились и решили, что я их захолустье прославлю. Официально в докторантуру записали, но ни они, ни я так и не поняли, работал я, учился или развлекался. При этом финансирование и аппаратура, о каких я мечтать не мог по тем временам, и никакого контроля, – несколько смешков приправили воспоминания. – Занимался чем хотел.

На лекции ходил всех факультетов, кроме своего, экспериментировал до утра… Они привыкли, ворчали только на первых порах. Побаивались меня, моих связей.

Я на тот момент хотел заниматься синтетической биологией – только ты никому не говори! На самом деле хотел только тем заниматься, чем хотел. Хотел найти, чем отличается живое от неживого. Всего лишь. Тогда я был крайне скромен, как все в молодости. Хм… Хотя не все – ты ни к чему не стремился… На клеточном уровне работал, с различными моделями работал, в том числе и человеческого существа – довольно грубыми, немного тканей, полимеры. Хотел добиться самостоятельного функционирования, пусть самого примитивного. На слабые импульсы надеялся – разумеется, ничего не могло получиться. Никто не понимал, чего я хочу добиться без клетки… Сейчас я сам не понимаю. Я прыгал с одного на другое, постоянства не было, выдержки не было – не понимал, что растрачиваю время и талант. По-другому быть не могло – я мог многое, но хотел гораздо, гораздо больше, чем мог… Причём всё хотел делать сам. А то, чем они сегодня занимаются и называют искусственной жизнью… Согласись, это совсем не то.

Только к концу пятого года начал догадываться. К этому моменту и здоровье сдало, образ жизни сказывался. То головные боли, то, – Леонид Иванович указал прямо перед собой, – такие вот милосердные силы природы мерещились… забирающие усталых.

Самым естественным в такой ситуации было бы, пока возможно, обратиться к врачу, к хорошему специалисту. Пропил бы витамины, повалялся бы недельку с честной справкой. А потом сменить направление, взять тему поскромнее и принести быстрый результат – и своим, и чужим. Теперь я бы так поступил, но тогда я мыслил, мягко говоря, своеобразно, этакая смесь мании величия с комплексом неполноценности. И подсказать было некому. Вместо того чтобы заботиться о здоровом сне, я ночи напролёт сидел в лаборатории и думал – не о научном, не об абстрактном, – смешок, – о своём несчастье. О том, что не сегодня, так завтра меня с позором вышвырнут, и страшно представить, как встретят. Что не просто просрал пять лет, а разбомбил всю жизнь – себе и Леночке.

– Ага, – сказал Шарван. Не в силах дальше сворачивать шею или разглядывать руки, он вынужден был смотреть прямо на неприятную картину ангелов, и они смотрели на него внимательно. Через несколько секунд взаимный взгляд словно затвердел.

– Как хорошо всё помню! Надо же. Таких ночей я отдежурил немало, ты должен хорошенько себе представить – беспросветное отчаяние, одни и те же мрачные мысли, страх перед каждым наступающим моментом. В проходной вечно трясутся две пробирки – уже не помню, что за крема там взбивали. Кроме того, я, несмотря на запреты, непрерывно курил. Датчик я у себя ещё раньше отключил. Представь себе, даже разговаривал с собой – да-да, Шарван. В одну такую ночь у меня вырвалось слово… впрочем, неважно, это были обычные депрессивные жалобы, любой психолог за день три-четыре такие выслушивает, в 01.45, как сейчас помню, раздался громкий крик. Со стола, на котором пылилась модель… К которой месяца два не притрагивался.

Даже скорее не крик, а вопль, крайне неприятный. Я выскочил в коридор, но, так как кричали дальше, пришлось вернуться в лабораторию, подойти к столу. С такой волей кричат новорожденные – но модель отображала мальчика лет четырёх, глотка не младенческая. Когда я подошёл – какой там полимер! – в его глазах был живой ужас. Такого ужаса я не наблюдал больше ни в одном существе, и, конечно, в этом ужасе одна из причин моего

собственного нервного срыва. Но это позже. Модель… ребёнок двигался всем телом, размахивал руками, ногами, очевидно неконтролируемо. Мне многого стоило довезти его домой. Спасибо ремням безопасности. Кричал он ещё долго, бился о стены, я, закрывшись на кухне, продолжал курить. Потом догадался дать ему молока с транквилизаторами – этого добра у меня к тому времени накопилось достаточно, транквилизаторов, имею в виду, с молоком было хуже. Помогло – он уснул, проснулся вялый. На следующий день мы улетели – я задействовал все связи, всё что мог и не мог. Ещё через два дня с Леной сюда, домой.

В какой-то мере я освоился с ситуацией, успокоился, хоть и было это спокойствие бреда. Поведение модели тоже было спокойное, пассивное. Ещё в Москве Лена всё взяла на себя. Ухаживала за ним, кормила, даже укачивала – прямо как нормального, хотя я ей как мог объяснил ситуацию. Меня он избегал, но к ней, по-видимому, привык, даже с горем пополам пытался выражать радость при её виде. Я уговорил Лену провести мальчика по врачам. Со страхом ждал, когда откроется правда. Не открылась. Обычный мальчик, умственно отсталый беженец из капиталистического мира с низковатым гемоглобином. В остальном – кровь, моча, кал – всё в норме. В конце концов я сам поверил, что нашёл его под мостом, и с чистой совестью определил в специальное заведение для детей с отклонениями. Понадеялся, что теперь начнётся нормальная жизнь – не такая блестящая, на какую я рассчитывал раньше, но приличная. Однако Лена, вернувшись с работы и не обнаружив своего мальчика на месте, попросила не попадаться ей на глаза. Никогда больше.

Моя нервная система, перегруженная в течение месяцев, не выдержала, и произошёл срыв. К сожалению, мне не поверили, и я тоже попал в специальное учреждение… немного другого толка. Да-да… Смутные, гадкие дни. Ты ничего из этого не помнишь?

Дрогнувшая интонация, снова что-то настоящее, зацепила Шарвана, но он не мог ни распрямиться, ни оторвать глаз от ангела и ответил ровно:

– Что же мне помнить? Я был в интернате, не знал вас… Я и не помню себя до пяти лет, как вы знаете.

– Но поправился я быстро, – перебил Леонид Иванович обычным голосом. – Вышел быстро. Новых сил набрался. Совсем другое, здоровое ощущение себя – и тела, и сознания, и способностей. Совсем другой способ существования. Мне многое, что я хотел понять в институте, стало ясно без пустых экспериментов. Чего я хочу, что я могу, на что рассчитываю, на что имею право. Во что имею право и умею вмешиваться, во что не хочу. И во что буду вмешиваться. С этого момента жизнь шла гладко, правильно. Разве что Лена меня не впустила больше. Очень жаль. Но последние годы мы с ней общались как хорошие друзья.

Она упрямая, искала восемь лет. Но что могла она без меня? Её не слушали, дверь перед носом захлопывали, на звонки не отвечали. Тем более мальчика перевели – он очень быстро освоил речь и выглядел нормальным. Как выяснилось, она была права, а не я. Ты согласен, Шарван? Зря я испугался тогда – но какой мужчина не пугается в таком случае? Жаль, что Лены нет. Как легко мне было бы решить эти её мелочи! Оставить её. Она сказала: «Не вмешивайся не в своё дело. У меня одна жизнь, хочу её прожить сама – с начала и до конца». Даже ты её не задержал. На самом деле она была права. Что не обратилась к моей помощи. Тебе было жалко, когда она умерла?

Пауза затянулась. Леонид Иванович раздражённо щёлкал языком – как человек, которого не понимают. Шарван видел, что шефа огорчает отсутствие реакции на рассказ, но не знал, какой именно реакции тот ожидает. Слёз, смеха?

– А ваш брат? – спросил наконец. – Чем он занимался всё это время?

– Брат-брат… Чем он занимался, чем я занимался – какая теперь разница… Разве мы о брате беседуем?

– Он не брат вам, – сказал Шарван, наконец догадавшийся смотреть налево, на портрет грустной женщины, напоминающей Анну. – Это вы.