Ячейка 402
Шрифт:
– Это потому, что ты смотришь не туда, – заявила серьёзно Катя. – И рука у тебя дёрганая.
Услышав крик, Анна сказала первое, что пришло в голову:
– Ты очки не забываешь записывать, Саш?
– Не забываю, не забываю. У тебя ноль три раза подряд.
«В следующий раз обязательно собью», – подумала, хрустя суставами пальцев. Снова подошла очередь Серёжи. Он всего на год старше Кати, но играет по-честному. Сосредоточенно посмотрел на шар. Анна привычно облокотилась на батарею и отскочила – обычно приятно тёплая, батарея оказалась раскалённой.
– Пять, пять, смотри, Аня, пять!
– Ничего себе! Я же говорила,
– Только это ты не про себя.
– И я, и я пять сбивала! – закричала Катя. – И шесть, – добавила после раздумья. Разбежалась и прыгнула на Анну, они вдвоём повалились, сбивая остальных, как бутылки, смеясь, играя в кучу-малу.
– Эй, слазьте! Вы тяжёлые! А я ещё этим детям булки ношу – ишь, какие толстые. Чья там очередь? Коля? Или Света?
Пока остальные кидали шар, она ходила по кругу, по тесной жаркой комнатке, то бесцельно поднося руку к батарее, словно проверяя, не остыло ли, то к внезапно запотевшему стеклу, через муть которого виднелись жёлтыми пятнышками окна соседнего здания. Наконец ей кричали:
– Аня, Аня, твоя же очередь! – И она таки сбивала одну бутылку, хохоча.
Какой замечательный вечер. И обед, и ужин давали сегодня обильные – хватило на всех, и ей самой осталось, и ещё плитку шоколада поделили между собой. Вот и дети весёлые, сытые.
Кидал Саша. Она зацепила пальцами носовой платок со Светиной кровати, поднесла ко рту, ходила с этим платком то в один, то в другой угол, прислушиваясь к тишине. Серёжа стянул на пол своё одеяло и отрабатывал кувырок через спину. Света, позабыв о бутылках, смотрела на него из-под свисающих волос детским пустым взглядом.
– Чё смотришь – иди, попробуй сама, – пробурчал Серёжа.
Света быстро замотала головой и посмотрела на свои ноги.
– Аня, может, ты кувыркнёшься, а, Ань?
– Ну, я не знаю, я уже лет пятнадцать не пробовала… – ответила через платок.
– Ладно, – присела на одеяло. – Места только для меня маловато.
Уткнулась носом в зелёную ворсу одеяла, и – раз. Ноги сверху. И – перекрутило.
– Фух… Чуть не сломалась. Старовата я для… – потирала заболевшие плечи (что-то слышит или кажется?), и ей стало так смешно и так весело – на поверхности лица. Она рассмеялась. Кувыркаться бы и кувыркаться. Кувыркнулась ещё раз, и все смеялись, кроме Коли и Светы, которые стояли вместе, в стороне, и с ожиданием смотрели на неё. «Свете одиннадцать лет», – вспомнила Анна.
Потом открывалась дверь, и она подхватила выпавший из рук платок и прижала ко рту, бледнея. Но это был взрослый Сергей. Дети отступили на шаг. Он окинул взглядом разбросанные бутылки, одеяло на полу.
– Конечно, где ещё тебя искать, если целый вечер нет…
– Уже… кончилось?
– Давно.
Он присел на одну из кроватей.
– Ну, молодёжь, как жизнь?
Дети, сбившиеся в углу и занимавшиеся уже другой игрой, без Анны, покосились на него, но ничего не ответили, играли дальше.
– Пойдём, Ань. Звонок сейчас будет к отбою.
– Так быстро?
– Без пяти десять. Я тебя провожу до спальни.
– Подожди, я уложу их.
– Сами лягут.
– А сказку? – возмутилась Катя. Слушала, оказывается.
– Завтра, Катюша, завтра. Я устала.
На неё вдруг в самом деле навалилась страшная усталость. Будто она не кувыркалась здесь, а работала там, в большом зале. Сергей взял её за руку.
– Спокойной ночи, малыши, – пробурчал он на выходе.
В
– Теперь поднимайся сама! – прошептал в ухо. – Ночью не жди. Сегодня за дисциплиной следить будут.
Анна кивнула и, не оборачиваясь, пошла к ярко освещённой стойке. Поползла наверх паучихой, стараясь не разбирать слова, крики, которые навязчиво лезли в уши. Но против воли узнала – не всем хватило поп-корна, подозревали случай коррупции, которую нужно так же карать, как противничество; кроме того, в первых рядах видели одного из погибших в День основания, с одной стороны, у него, разумеется, есть моральное право, но с другой – это настоящее хамство. Да не он это был… Хамство! Есть же традиции, здравый смысл в конце концов…
Звонок, потух свет, женщины притихли. Перевернула тяжёлый организм в кровати.
«Даже если от терпения высыхают и трескаются губы – всё равно. Терпение – всё, что есть у нас. Наша опора, наша стойка, на которой ячейки. Если бы его не было, можно было бы упасть. Когда я пишу так, вслепую, и вообще по ночам, если нет рядом Серёжи, мне кажется, будто я вишу в пустоте. И нет никакой четыреста второй ячейки, никаких стоек, никакой Колонии. Чем больше вокруг шуршат, скрипят, храпят, тем страшнее мне, что этого нет. Тихо! Кажется, кто-то плачет. Нет, даже не на нашей стойке. Спите, дуры! Спать хочется… И страшно закрыть глаза».
Снилось: стойки. Ячейки. В ячейках все мокрые из-за дождя. Мокрые тела начинают вибрировать, как ракеты перед взлётом. Она задыхалась, она кричала…
Проснувшись, поняла, что никого не разбудила криком – кричала только во сне. И спала совсем недолго, пять или десять минут, а может, и вовсе не спала, потому что ни на минуту не забыла, что лежит скорчившись на подушке, и не переставала ощущать свой собственный запах. Неприятный. В ухо впивалась оставленная шариковая ручка. Но хуже в кишечнике. В нём бурлило. Нужно выпрямлять руки-ноги, спускаться, идти в туалет. Взывала к сознанию, шаткому и непостоянному над мутной массой, из которой трудно выделить и отскрести себя. Переоделась беззвучно. Спустилась. Не очень темно – заснеженные равнины фосфоресцировали в окнах. На цыпочках вышла в коридор, ткнула дверь туалета. Кабинка, защёлка, холодный унитаз. Обрывок рекламы сигарет. Съеденное за обильным обедом потекло из неё вонючей водой. Её не пугало. Так она станет совсем невесомою, и ветер сможет унести… Разорвав клубки отношений, привязанностей и неприязни, и всё решится без неё, а она даже не услышит, что про неё скажут. Прикрыла веки, потому что ещё чуть-чуть, и заснёт, и забудет, где находится.
Чтобы не уснуть, сфокусировала взгляд на рулоне туалетной бумаги. Бледные тени скользили под ногами. Вот и всё, кишки пустые-пустые. Замечательно пусто. Она сидела бы ещё, если бы не замёрз сморщенный живот. Он покрылся пупырышками вокруг пупа. И приходилось вставать, держась за стены, кряхтеть, дёргать слив, бесконечно возиться с дырочками на поясе брюк. Пустая, как призрак. Когда одна, каблуки так громко цокают по полу. Обула, не разобрав в темноте, старые туфли… Эхо. Умывальник. Вымыла руки и лицо. Намочила и пригладила волосы. Трубы завыли. Отшатнулась при звуке и скорее закрутила кран.