Ядро и Окрестность
Шрифт:
Он давно понял, что проще складывать, чем вычитать, и умножать, а не делить. Вообще всякое отрицание, удаление, выбор, апофатика есть прикосновение к неизвестному, так как раздвигает пространство. Раздвигая, низводит большое к малому, ибо странно, но факт – малое требует для себя широкого пространства, большое довольствуется ничтожным, ввиду своей исключительной плотности. И как же будут делить, спрашивал он себя. Очевидно, уменьшая общую массу, накопившуюся в результате долгого сложения. Проведут через массовую безработицу, распахнут двери абортариев, кто-то уедет, старики тихо истлеют в своих углах, покинутые чадами. Естественно,
У неравновесной структуры гораздо больше шансов, когда маятник начнет с грохотом биться о стенки футляра, разбивая часы. Ему хотелось знать, один ли он сейчас перед лицом России, или многие стоят, вопрошая. Славно было бы, объединив усилия, найти ответ, прокричав его остальным. В далеком прошлом он разговорился с простым советским человеком. Нарисовал ему будущее, уже многое было видно. Тот слушал, внимание сменилось испугом.
– Да ведь ты переодетый шпион! Забросили сюда вредить. Сдать бы тебя, открестишься, чем я докажу!
– Никто меня не забросил, я думал своей головой. Шпионы давно перевелись, что им тут делать. Мы сами без них туда придем.
Он еще не раз заговаривал с теми, кто жил одним днем, – никакого толку. Шло время. Люди уже не принимали его за чужого, но отмалчивались. Другие возражали: «Мы не живем, как все, постоянно спрашиваем себя, что делать. Национальная черта». Он не соглашался. Если подходит к самому краю, все спрашивают. Так устроены люди и их народы. Только люди думают, а народы чувствуют, передавая свои чувства людям, которые обращают их в тревожную мысль.
Неравновесная структура противится среднему. Если пойдет до конца, оставит лишь верх и низ. В таком случае найдется ли место рынку. Вся перелицовка затевается ради него. Решит, как всегда, власть, создавая верх сверху, пользуясь неподвижностью средних. Неужели снова учитель? Он понял, что идет по кругу. Мысль не могла подняться выше все тех же красных, которые упорно возникают при вскрытии народного тела. Греки придумали аналогию. Следуя ей, придут четвертые, они и уничтожат третьих, как перед ними вторые – первых. Вторые создали военное производство в ответ на угрозу Запада. Что станут делать четвертые? Снова займут оборону? Ведь вызовы только умножатся, как всегда при срыве равновесия. Снова внешний холод со всех сторон, направленный на истощение. Он терялся в догадках. Людей все меньше и меньше, без них ему грезилась пугающая пустота одичалых пространств.
Смеркалось. Ближе к центру стали попадаться прохожие. Опять надо было перекусить. У Нины Павловны чай, подумал он. Ему представлялось неудобным разделить с ней ужин. Зашел в столовую. Старый город лежал в другой стороне, а там, куда завернул, работала обычная столовка. Выбил гречневую кашу.
– Так или с подливой? – спросила раздатчица.
– Как? – не понял он, переспрашивая.
– Сухую, чего не ясно. Скоро и эта вся.
– Вся, – отозвался он машинально.
– Мужчина, кончается каша. Я вам русским языком, время к закрытию.
Женщины составляли самую сердцевину средних. Что будет с ними при полном расщеплении
У Нины Павловны были гости – Эльза с сыном. Ждали его. Сына звали Вилис. Тот ему понравился – скромный, с ясными глазами, уже не ребенок, еще не юноша, заканчивал школу. Пол его пока не коснулся. И оттого он выглядел чистым, как все дети, не принявшие на себя его тяжесть. Максим знал, такие люди попадаются нечасто. Обычно что-нибудь собирают – марки, монеты – или играют в шахматы, всегда очень способные, и, может быть, поэтому душа не вложена в яркое тело. Бывает в природе, что лед или снег, минуя жидкость, испаряются на солнце. Это называется сублимацией. Так же и дети из своего физического мира могут перебраться в духовный в обход души. Но случается это крайне редко, они не знают мук суровой нити, продеваемой в игольное ушко. Их кожа тонка и чиста, а глаза прозрачны.
Максим смотрел на него, стараясь понять, тронулась ли эта душа в рост и жаждет ли своего пола. Если да, то игольное ушко уже приготовлено и нити предстоит сплющиться в узкую тонкую ленту. Однако думал он о России. Почему бы ей тоже не сублимировать. Ее лед и снег незаметно перейдут в высокое состояние. Все среднее принадлежит настоящему, для него неминуема вертикаль, которая выбирает немногое ради будущего, свергая массу, как водопад в теснины прошлого. Ничто не возникает из ничего. Змеи, поднимая голову, опираются на свернутое в кольцо тело. Но ведь возможны и более спокойные переходные фазы. Средние, вдохнув пространство, отойдут от Шара, приняв определенную форму. Затем все повторится, и так шаг за шагом, раз этого требует мир.
– Вы знаете язык? – спрашивала Эльза, пока он думал.
Он заговорил по-немецки. Вилис встрепенулся.
– Ты все понимаешь? – повернулся к нему Максим.
– Не все, но многое.
– Попробуй произнести, неважно что.
Вилис, сын немки, не имел представления о немецком кланге. Язык не передается по наследству, как черты лица или характер. Почему? Если человека выплеснули из народной чаши, для нее он становится маугли. Немцев Поволжья перевели за Урал. Теперь они возвращались на историческую родину, покрытые толстой корой Азии.
– Мы из коренной России, – объясняла Эльза. – Маму в годы войны хотели отправить на трудовой фронт. Она была беременна мной, это ее спасло. Хотим уехать, мы чувствуем усталость, здесь впереди неизвестность.
– Почему же неизвестность, – вступилась Нина Павловна. – Это там, в России. – Она показала рукой на окно.
– Но ведь ты сама говорила, у них нефть и газ, а что тут. Не будем продавать, ничего не купим. На что станем жить?
– Море и Запад, – перебила Нина Павловна, значительно посмотрев на Максима. – Курорты, туризм. В конце концов, подавай документы, чего ты тянешь.