Ядро ореха. Распад ядра
Шрифт:
Автор «Большой руды» отбрасывает такую схему сразу и начисто.
Я сопоставляю у Трифонова и у Владимова не героев (хотя это соблазнительный путь: Нагаев «жлоб» и Пронякин «жлоб», Нагаев «не доказал» и Пронякин «не доказал» и т. п.) — сопоставляю концепции человека.
В сравнении с романом Трифонова владимовская повесть кажется более монолитной не только потому, что в ней линейный сюжет и тональность, продиктованная только одним событием. Владимову несвойствен тот сложный, двойной взгляд на происходящее, который позволяет Трифонову прорисовывать масштаб событий и заставляет его менять планы и создавать глубокие интонационные переходы. У Владимова — одна интонация и одно дыхание:
Итак, в «Большой руде» нет ни прекрасных, ни отвратительных. Особенность конфликта «Большой руды» состоит в том, что он решительно не поддается этим традиционным измерениям. В самом деле, куда как было бы проще, если бы Пронякин выступил против начальства или против людей, которые были бы ему социально чужды. Так нет: рабочий пошел против рабочих, таких же, как он, вместе с ним живущих, вместе с ним наматывающих дорогу на колеса машины. Недаром сам Пронякин никак не мог объяснить себе разумно, какая же «кошка» пробежала между ним и этими неплохими ребятами… Бился над этой заковыкой, словно предчувствуя, что в ней разгадка его надвигающейся гибели…
Интересно, что бессильным перед этой загадкой оказался не только шофер Пронякин, но люди несравненно более образованные. Увы, я говорю о критиках. Сюжет владимовской повести не лез в критические каноны. Пронякин с удивительной легкостью подставлял шею под любой ярлык — от золотого до жестяного, — ,но он был так покладист именно потому, что ярлыки болтались на его тени: сам он жил в другом измерении. Владимовский сюжет был щедр, как жизнь: из него без всякого труда выводились диаметрально противоположные поучительные идеи— больше года повесть Владимова пребывала на дыбе подобного рода оценок.
Любопытно теперь, по прошествии времени, когда все яснее вырисовывается истинный масштаб и значение «Большой руды», посмотреть, каковы были первые отклики на ее появление в печати. Бывают, конечно, в критике разногласия, но такие противоположные оценки, которые получил на первых порах герой Владимова, это уже род казуса.
«Пронякин — этот «летун»! — грозно воскликнул В. Лакшин в «Литературной газете». — Он хлопочет больше о своем престиже и о получке… Но среди рабочих… все равно не удастся сфальшивить!»
«Пронякин, Пронякин, — сочувственно вздохнул В. Панков в журнале «Знамя». — Он же мастер, шофер-виртуоз, и хочет, чтобы люди… поняли его талант. Стремится он к большому делу!» — жаль-де только, что автору не удалось до конца раскрыть облик этого замечательного парня.
С. Дмитриев в журнале «Молодая гвардия» попытался «подняться над» этими крайними характеристиками: сначала, решил он, Пронякин был «индивидуалистом», «отказавшимся от общественных связей», потом Пронякин встал «на путь общественного человека» и при первом же шаге на этом благом пути, «к сожалению» (?!), погиб.
Вся прелесть этой «компромиссной» оценки в том, что она не примирила две предыдущие, а лишь обнажила их полную иллюзорность.
Сколько бы ни «совмещали» мы летуна с шофером-виртуозом, — легче не будет, ибо эти совмещенные характеристики состоят из той же отвлеченной от человека субстанции. Прикладывая к Пронякину наши предзаданные определения, мы ловим все те же тени героя (теней столько, сколько источников света, сколько точек отсчета) — сам герой ускользает, он — из другой материи.
Между прочим, эта неподатливость образа Пронякина — признак того, что владимовская проза на голову выше прозы некоторых его нашумевших коллег. Аксеновские герои часто укладываются в «определения», потому что и создавались они
Да и никто, ни один человек не нарисован у Владимова с целью соответствия отвлеченному эталону. Они все — глубже, сложнее, живее критических ярлыков. И ни малейшего намека на то, что Пронякин и члены его бригады противостоят друг другу в какой бы то ни было рациональной схеме, в повести нет. Напротив, всею системой конкретных деталей Владимов утверждает, что на месте его героя мог бы оказаться в принципе любой, что его Витька Пронякин — парень как все. Он ходит в такой же, как у тысяч его сверстников, рыжей вельветовой куртке, в таких же измазанных мазутом и застиранных добела парусиновых штанах, в такой же надвинутой на лоб кепке. Попробуйте отличить его от остальных, когда, дождавшись попутной машины, не дав ей еще притормозить, он закидывает в кузов свой чемоданчик и котомку, и люди привычно тянут его за куртку, и, опираясь привычно на чьи-то плечи и головы, он пробирается к борту и расталкивает для себя место. Эта бесцеремонность — на самом деле чувство своего среди своих. За грубоватой манерой («Иди к богу в рай». — «Брешешь…» — «Ты не оглох ли, часом?») Владимов открывает свою деликатность. Ту самую, о которой хорошо написал поэт Илья Фоняков: «Мы ищем слов обыденных и грубых, чтоб нежность людям высказать свою».
Тончайшим тактом продиктован каждый шаг Пронякина в отношениях с бригадой. С первой получки он угощает ребят в павильоне. А это дело тонкое. Поднести бригадиру— значит унизить себя, его, всех. Тут другое. Словно уловив истинный смысл пронякинского шага, очередь в павильончике расступается: человек уважение хочет сделать бригаде. По живому коридору Пронякин проходит к стойке. Шоферы пьют шампанское из пивных кружек. За столом Пронякин помалкивает — он понимает, что не имеет права показаться нескромным. Сцена развивается с ювелирной точностью. Федька Маковозов подходит к Пронякину и глубокомысленно замечает:
«Ты знаешь, Витя, мы совершили большую ошибку. Взяли шампанское, а оно теплое…» Пронякин не дипломат. Но он ведет себя безукоризненно, потому что настоящая деликатность связана не с формой общения, а с существом отношений. Пронякин точно понял Федькину фразу. «Если тебя упрекнули в том, в чем ты не виноват, значит, ты безупречен».
Между этими людьми не должно быть ни вражды, ни трагедии. И даже позднее, когда тень уже пала на Пронякина, он понимает, как они ему дороги… Случайно разговорившись, всей бригадой провожали домой Мацуеза, галдели у ворот до тех пор, пока мацуевская жена, выйдя на крыльцо, не пригласила всех в тепло, и тогда все весело, гурьбой двинулись в дом… «Вышло так, что Пронякина никто не пригласил. А он был новенький, он ни разу не был в этом доме, где все они побывали, наверное, не раз, и ему полагалось особое приглашение — это он знал твердо. К тому же они видели, как он помедлил за калиткой, и ни один не позвал его, не спросил: «А ты чего?»
С нелепой, приклеившейся к лицу улыбкой он повернулся и пошел прочь.
С точки зрения фабулы этот эпизод — проходной. О Пронякине забыли случайно, и это выясняется наутро; но важна тут та уязвленность, которую он уносит в душе. Нет, внешняя безупречность его — не средство втереться в доверие во имя корыстной цели, как писали критики; доверие товарищей для него — само по себе ценнейшая ценность. Всем строем своей повести Владимов утверждает, что ни малейшего основания для вражды нет ни в поведении ребят, ни в собственном поведении Пронякина — до тех пор, пока они остаются в сфере непосредственных отношений, пока они исходят в своих отношениях, так сказать, из самих себя.