Ядро ореха. Распад ядра
Шрифт:
Поповка «выталкивает» Вадима грубо и бесцеремонно. «Я больной, я нервный, у меня справка есть», — куражится над ним шофер Анатолий, невзначай повторяя аргументы мрачного тендряковского Кинди… Выталкивает — и остается, в своей крепкой простоте, причем не целинного (как полагалось бы по времени и месту действия), а старорязанского варианта — с дурачком на околице, с бабами, которым охота «пузо поносить», с местным графоманом Бородавкой… Действительно, тягостное впечатление — если судить повесть с точки зрения развития сельского хозяйства. Так и судили: Войнович был и впрямь беззащитен перед атаками критиков. Разумеется, и в такой критике был свой смысл:
можно и на примере литературной
В повести есть диалог:
«— Самое главное — это уметь отличать положительного героя от отрицательного.
— А как же их отличать?
— Это очень просто. Вот ты, например, отрицательный. Ты, правда, не пьешь, не воруешь, не делаешь фальшивые деньги, но дураки — они тоже отрицательные.
— А ты положительный?
— Я положительный.
— Из чего это видно?
— А вот считай! — Анатолий стал загибать пальцы. — Комсомолец не хуже тебя. После окончания средней школы откликнулся на призыв. Добровольно поехал осваивать целинные земли. Имею почетную грамоту и медаль за освоение. Ну что? Съел?..
— А вот Яковлевна говорит, что ты, когда в хату входишь, ног не вытираешь…»
Этот смешной диалог ведут два колхозных парня, одному из которых предстоит писать школьное сочинение. Но Войнович иронизирует не просто над школьной методикой, когда за «чертами» часто не видят лица. Интонация Войновича открывает его интерес к той глубокой и подлинной жизни личности, которая лежит в основе существования. Автор повести иронизирует над школярскими «пунктами и чертами», когда они становятся абстрактны» ми, иронизирует над аксессуарами.
Любопытно, что ощущение чистоты, серьезности, порядочности, которое остается у вас от общения с главным героем первой повести Войновича Гошкой, рождается у вас как бы помимо внешне устойчивых, подходящих под «пункты» примелькавшихся примет. В самом деле, что такое Гошка? И откуда это сочетание ежесекундного юмора и глубокой внутренней серьезности, той живой остроты, психологической той подвижности, которые мы по традиции мним чертами сугубо городскими, — и неторопливой, истовой основательности, которую от века мы привыкли числить за деревенскими жителями?..
Гошка, житель села Поповка, не подходит ни под старые деревенские, ни под старые городские характеристики (в то время как поэт Корзин, воссозданный по вопроснику, вполне годится для какой-нибудь рубрики — городской пижон, скажем, — как годятся для рубрик, кстати, м герои повестей Аксенова). В Гошке раскрыт человек, он глубже и интереснее той декорации в старорязанском варианте, которая в повести играет роль места действия, и подлинный дух времени воплотился, конечно, не в этом кондовом заднике, а в новом, выламывающемся из декораций Гошкином характере.
В чем тут секрет? Ведь любой из Гошкиных поступков (ну хотя бы то, как весело и жестоко он наказал шабашников, заставив их бежать за грузовиком) показался бы натяжкой и искусственностью, сделай это Вадим Корзин. Потому что при всем обилии «социальных признаков» Вадим, в сущности, вырван из своей естественной социальной среды. Гошка же осмыслен в органическом единстве с той жизнью, которой он живет и которая его породила. Вадиму Корзину, рационалисту и, так сказать, интеллектуалу, кажется, что достаточно привести его и Гошкину жизнь к какому-то высшему рациональному знаменателю—.и «никакой разницы» между ним и Гошкой не будет: «Все мы… делаем одно общее дело» (все мы звенья одной цепочки, — подхватил
— Есть разница, Вадим… Разница в том, что ты приехал сюда опыт получать, а мы здесь живем.
Вы понимаете, в кого попадает этот снаряд?
Не только в Вадима Корзина, явившегося в деревню заслужить кое-что для биографии.
Он попадает и в аксеновского Димку Денисова, который з а-рабатывал мозоли на сейнере.
И в кузнецовского Толика, который ехал в Сибирь с одною мыслью: «Выдержу или не выдержу?..»
И в юлиан-семеновских полярных викингов, для которых УВЕРЕННО ЖЕЛАТЬ уже и означало — жить.
Одно коренное обстоятельство отличает от Гошки этих столь несхожих — робких, или уверенных, или, в конце концов, промежуточного типа — литературных героев. Биография вместо жизни. Абстрактно понятая сущность вместо непосредственной и подлинной действительности. «Он опыт из лепета лепит и лепет из опыта пьет…» — увы, сие относится ко всем этим рыцарям, даже к смельчакам Семенова. Жизнь, которой живут эти герои, одеты ли они в рваные унты или в новые джинсы, — в сущности, составлена из псевдодействий, из умозрений, она призрачна, их жизнь, и самое страшное: они этого не подозревают.
Об Анатолии Гладилине, одном из самых ранних и последовательных жрецов исповедальной прозы, критик И. Соловьева хорошо сказала: ирония плюс самоирония дают нуль. Иронизируя над стандартами, Гладилин в конце концов признается, что добавить к ним ему нечего. Отсюда — эти кричащие банальности, сдвинутые в стык, эти спрессованные анкетные перечни, эти гладилинские конспекты общеизвестного, облитые, понятное дело, горечью и злостью и тем не менее заменяющие автору действительные характеристики героев. О, эта вынужденная двойная ирония, пронизывающая все у Гладилина: от «Виктора Подгурского» до «Вечной командировки», — сначала ирония над литературными штампами, которые Гладилин пародирует, затем ирония над самим собой, потому что выбиться из призрачного круга штампов, общеупотребительных банальностей и выдуманных отношений Гладилин все-таки не может…
Войнович тоже иронизирует над банальностями, но это ирония иного качества; не ирония отчаяния, а скорее ирония ожидания:
Войнович чувствует, где и какая таится под этою призрачностью подлинная и реальная жизнь. Вот у Войновича является по вызову к начальнику прораб. Начальник смотрит на него усталыми, отеческими, невидящими глазами и спрашивает:
— Как здоровье жены? Надо сказать, что прораб этот холост, как Диоген.
— Спасибо, здоров а, — спокойно отвечает он и думает, что нет смысла еще раз говорить начальнику: я не женат. С точки зрения рассудочной прозы это невероятно: любой аксеновский Homosapiens тотчас изящно поправил бы начальника; мужественный герой Юлиана Семенова резанул бы правду-матку прямее и проще; но оба попутно не преминули бы установить истину: как же, как же, истина превыше всего… У Войновича люди спокойно вступают между собой в это призрачное действие, они знают, что истина — в ином измерении.