Якорь спасения
Шрифт:
Глава пятая,
в которой происходит то,
чего могло не случиться лет сто и даже более
Жизнь Аскольда Чайникова после всего случившегося совершенно переменилась. И только к лучшему.
Являясь в редакцию, он теперь заходил в свой отдельный кабинет, наравне со Степаном Петровичем и Петром Степановичем получал утренний, золотистого настоя чай, который ему исправно приносила Матвеевна, и, неторопливо помешивая в стакане ложечкой, включал машину, отправлял а нее самотечные рукописи, по-прежнему целыми мешками приходившие в адрес "Восхода", с любопытством ожидал результата. С утомительным
Выполнение прямых служебных обязанностей отнимало теперь часа два-три, а все остальное время можно было посвящать творчеству и систематическому чтению, восполнению накопившихся пробелов. За последнее время Чайников возмужал, сделался серьезнее и деловитее. Его имя вновь начало появляться на страницах газет и журналов. И не с одними только стихами теперь выступал Чайников, начал пробовать себя и в критике, к которой раньше относился откровенно неуважительно. Да и критики стали снова замечать его, дружно заговорили о новом творческом взлете поэта, об открывшемся втором дыхании. В издательство он подал заявку на новый сборник стихов, указав, что в нее войдут произведения, опубликованные в периодике. Заявку приняли, и будущий сборник включили в издательский план.
И внешне Аскольд Чайников переменился к лучшему. Он больше не походил на до времени состарившегося человека и классического неудачника. Лицо его порозовело, морщины разгладились, Чайников теперь регулярно брился, следил за своей внешностью, стал носить яркие, модные галстуки, обзавелся новым костюмом, и ботинки его блестели так, что в них можно было смотреться. Словом, перемена произошла совершеннейшая.
В редакции "Восхода", как и за ее пределами, нашлись завистники, которые приписывали случившуюся с Чайниковым перемену тому, что он оказал Иллариону Варсанофьевичу Кавалергардову какую-то неслыханную услугу. Строили на этот счет хитроумные догадки, распускали нелепые слухи. Другие судили более трезво, считали творческое возрождение Аскольда Чайникова естественным. Что ж, утверждали они, в литературе такие метаморфозы случались и раньше. Вспоминали, как один талантливый прозаик, оставивший после себя всего лишь один том сочинений, не раз переживал взлеты и падения, то опускаясь до нищенства, то снова добиваясь благополучия достаточно прочного. Надо только не дать увять таланту. Что и произошло с Чайниковым.
Все эти толки и кривотолки, хотя и достигали слуха Иллариона Варсанофьевича Кавалергардова, но он их напрочь игнорировал. Через некоторое время он сделал Чайникова членом редколлегии "Восхода", заметно приблизил к себе. Теперь Аскольд бывал гостем в доме шефа и даже приглашался к нему на дачу, что свидетельствовало о самой большой степени расположения Иллариона Варсанофьевича.
Однажды на даче Илларион Варсанофьевич обратился к Чайникову с такими словами:
– Аскольд Аполлонович, согласны ли вы с тем, что информация - мать интуиции?
– Великолепно сказано!
– воскликнул, от души рассмеявшись, Чайников.
А Кавалергардов продолжал:
– Опасно, очень опасно в наше время полагаться
Илларион Варсанофьевич еще некоторое время кружил вокруг интуиции, прощупывая жестким взглядом тускловато-утомленных глаз своего собеседника, который, конечно же, является его союзником, но которого неосторожным грубым ходом можно и оттолкнуть, излишне насторожить, вынудить возмутиться. А что за этим последует, и предвидеть невозможно.
Чайников же, по свойственной ему беспечности, даже и не догадывался о том, что шеф обхаживает его и к чему-то гнет. Почувствовав это, Кавалергардов решился:
– Понимаете, Аскольд Аполлонович, мы, в сущности, слепо живем. Слепо, ужасно слепо.
– Илларион Варсанофьевич обратил свой испытующий взгляд на собеседника, стремясь обнаружить сочувствие или, наоборот, намек на негодование или даже просто настороженность.
Ничего похожего ни на то, ни на другое вроде не мелькнуло. Кавалергардов решил пойти в открытую:
– Ну что мы знаем о тех, кто нас окружает?
– Он выждал, готовый выслушать возражения.
Но Чайников молчал, изобразив на лице внимание. И тогда Илларион Варсанофьевич продолжил:
– Ведь ничего достоверного. Ничегошеньки. Все основано на смутных субъективных ощущениях. На очень смутных. Вы согласны со мной?
Аскольд мотнул головой, мол, согласен.
Кавалергардова это не удовлетворило, и он спросил еще прямее:
– Вы скажите все же, согласны?
– Согласен, согласен, - искренне заверил Чайников.
– Вот я и говорю, нет никакой объективности. Не на что, в сущности, твердо опереться.
– Теперь Илларион Варсанофьевич решил изложить все предельно ясно: - Вы можете сказать, кто в нашей литературе истинный талант, а кто так себе? Кто по заслугам пользуется благами и славой, а кто непомерно раздут? На деле и доброго слова не заслуживает?
– Ну кто же это может сказать, кому наверняка известно?
– простодушно поддержал шефа Аскольд.
– Вот я и говорю. А знать нужно бы. Даже очень важно знать подобные вещи.
– А не все ли равно, Илларион Варсанофьевич, - легкомысленно отмахнулся было Чайников.
– Ну нет, дорогуша. Нет и нет. Неужели справедливость тебе не дорога, неужели она так-таки ничего уже и не значит?
Кавалергардов заговорил о справедливости?! Это даже простодушного Чайникова несколько удивило и чуть-чуть покоробило. Но, не желая перечить шефу, заверил:
– Я всегда за справедливость. Всей душой.
– Вот и ладненько, дорогуша. А теперь позвольте спросить, какая она, справедливость, видим ли мы ее, отличаем ли, ежели мы слепы хуже котят новорожденных?
Аскольд насторожился, силясь понять, к чему клонит Кавалергардов.
– То есть?
– вырвалось у него.
– Следите за моей мыслью. Расшаркиваемся черт-те перед кем, щедро печатаем, числим в активе "Восхода" тех, чьи имена лет через десять, может быть, и чертополоха не удобрят.
– А и верно, - согласился, прозревая, Чайников.
– Вот я и говорю, - радушно облапил собеседника Кавалергардов.
– А что, если, дорогой вы мой, кой-кого пропустить через нашу машину? Испытание такое устроить, а?