Яма
Шрифт:
После длительного заплыва, сдав лодку, они прошлись вдоль поросшего травой берега к пешему деревянному мостику, который пролегал через озеро, соединяя расположенный вокруг них лес. С поразительной ясностью, словно со стороны, Ника видела два силуэта в сгущающихся сумерках — себя и Сергея.
К важной беседе, невзирая на длительные многотонные внутренние переговоры, подошла необдуманно, со слабой легкомысленной улыбкой. На самом деле выдохлась, как шампанское. Сил хватило лишь на изученные трафаретные движения и обороты.
— У меня
"Вот и все…"
Мимолетно промелькнули сомнения и прочие дурные мысли. А потом и вовсе сгустилось жутчайшее волнение — горячее и беспокойное.
— В смысле, Кузя? Куда уезжаешь?
Градский ощутил себя беспросветным идиотом.
Повернув запястье, глянул на циферблат часов. Мысленно, абсолютно бесконтрольно, отмерил время от двадцати одного пятнадцати до тринадцати двадцати пяти следующего дня.
Шестнадцать часов десять минут.
Сердце, скачками набирая обороты, заколотило в грудную клетку хорошо поставленными, за неполный год с Плюшкой, отрывистыми и мощными ударами. В голову ударила кровь. На долгое мгновение видимость пропала. Смотрел перед собой и ни черта не видел.
На автопилоте приблизился к Нике вплотную. С нарастающей частотой дыхания, повинуясь звериным инстинктам, сходу пошел в наступление, хотя еще даже не врубился в ситуацию. Поймав девушку, оцепил руками у деревянного ограждения. Мысль мелькнула, дурная и нездоровая, если наперекор попрет, в озеро ее в груде с собой и непрочными перилами свалит, а не отпустит. Внутри такая стихия разразилась, казалось, что физических "коней" в теле немыслимое количество: надави только на хлипкое сооружение — и полетят.
— К бабушке в деревню. Я же всегда лето у нее провожу.
Расчехлить сказанное получилось не сразу. Плюшкины слова по каким-то причинам рассыпались на буквы и потеряли всякий смысл. Смотрел Серега на нее, распадаясь изнутри, словно раньше ничего подобного вообще не слышал: "деревня", "бабушка"…
— Целое лето? — уцепился за то, что вычленил.
— Ну, не целое. Два месяца осталось.
Кого она пыталась успокоить?
С этими словами мир Градского превратился в бесполезное нечто. Шар сорвался с орбиты и, не поддаваясь никаким методам контроля, полетел в необъятную черную бездну.
— Сессия закрыта, и, в общем… я свободна.
"Свободна???"
Она че, бл*дь, на солнце перегрелась? Чтобы вот так просто, непонятно за каким х*ром, разбросать их на километры?
— Зачем уезжать, Кузя? Ты можешь остаться в городе? С хатой проблем не будет.
Прозвучало, конечно, так себе. Простенько, пошленько, далеко от всего "надежного и серьезного", что распирало Градского изнутри.
"Шедевр, *бтвою мать…"
Но следить за своей речью получалось едва ли чуть лучше, чем за угарными мыслями.
— Я и так задержалась, Сереж. Что я скажу папе с мамой? У нас в семье не так, как у вас.
— А как у нас?
Зубы
— Сереж, ты понял, о чем я.
— Нет, не понял, Кузя…
— Хватит меня так называть, — поддаваясь неожиданному и непонятному для Града расстройству, порывисто выпалила Ника, теряя в ночном воздухе потяжелевший выдох. — Всеми этими прозвищами — перестань! Знаешь, уже не смешно и не интересно даже… Надоело. Хватит! У меня имя есть.
Пригвоздил себя к месту. Сфокусировал на Плюшке все свое силовое внимание. Врубился с некоторой задержкой — внутри нее что-то вышло из строя. Чинить было необходимо экстренно, но на ходу вряд ли получиться.
У самого в груди безотчетно возросло беспокойство. Хотя, казалось, куда больше?
Инстинкты подстегивали задавить конфликт силой.
Перестал мыслить линейно, стал выхватывать фрагментарно. Ловил ситуацию точечно, словно разлетевшиеся и повисшие в воздухе пазлы, не в состоянии собрать и полноценно оценить картинку.
Молчал. Она тоже молчала, но взглядом будто кричала, требуя от него каких-то действий.
"Каких, мать вашу???"
— Что ты от меня хочешь? Скажи мне, бл‘дь, что я должен сделать? Я сделаю.
Выгорел едва ли не до пепла, когда она вдруг ляпнула:
— А чего ты так расстраиваешься, Сережа? Подругой больше, подругой меньше… У тебя вон сколько еще в городе остается. Каждый вечер можешь менять!
— Ты че, бл*дь, озверела, таким разбрасываться? — буйный душевный протест по децибелам вышел мощным ревом.
Так Градский ни разу за всю свою жизнь не звучал. Не приходилось. Он и ребенком- то никогда не срывался на крик.
"Долбаная Плюшка…"
За одно лишь обесценивание их общего "вместе" хотел ее придушить и туда же — в озеро.
— Каким таким? Каким, Сережа? Что не так сказала?
— Что не так? Какие, бл*дь, подруги? Ты, мать твою, о чем, вообще? — прохрипел с той же безудержной силой, ощущая, как изнутри его рубает на мелкие куски. — Накрутила этой фуфлятины, потому что я тебя не рву? А головой подумать, почему? Hax*pa! Лучше же сразу в край!
Дальше — хуже. Чувства рвались грубыми матами. Он и выдохнул их — единым отборным сердитым потоком. А после, резко выдохнув, отступил немного назад, опасаясь того, что все-таки свалит девушку за перила. На ее бледной переносице заметил красные отметины. Давил, мать его, с таким остервенеем, что отбился регулятор бейсболки.
— Ну, ты и козел, Сережа, — сглатывая и краснея, как маков цвет, прокомментировала его выступление Ника. — Убери руки. Пройти дай.
Он в ответ припечатал ее взглядом. Оторвать его от ее глаз просто не получалось, пока собственные не заслезились. Тогда опустил воспаленные веки, останавливая взгляд на ее тяжело и отрывисто вздымающейся груди.