Янычары
Шрифт:
Эту сказку счастливую слышал
Я уже на сегодняшний лад:
В чисто поле Иванушка вышел
И стрелу запустил наугад.
Он пошел в направленьи полета
По сребристому следу стрелы
И попал он к лягушке в болото
За три моря от отчей избы.
«Пригодится на правое дело...»
Положил он лягушку в платок,
Вскрыл ей белое царское тело
И пустил электрический ток.
В долгих муках она умирала,
В каждой жилке стучали века,
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.
Вернувшись
Абдаллах как в омут бросился в работу. Его ждали здесь, хоть в цехах уже работало несколько специалистов из Дамаска, Индии, Египта. Ему обрадовались, и Абдаллах с удовольствием отмечал, что ему есть что сказать, что опыт его не пропал даром, что к его словам прислушиваются. За целый день он порой ни разу не имел возможности подумать о себе.
Но вечером...
Марица надломила в нем какой-то стержень. «Недавно они убили моего мужа и отняли у меня моих детей, моих мальчиков... Когда те вернутся, они, наверно, будут такими же, как ты сейчас, – умными и приспособленными! – звучал в его ушах ее голос. – А я не хочу...»
«Я должен найти ее мальчиков. – твердо решил Абдаллах. – Они, несомненно, здесь, среди янычар. И, клянусь Аллахом, я их найду!» Но, поклявшись в этом, он день за днем оттягивал исполнение этого решения, отдавая себе отчет в его трудности...
Он решил, что есть еще один способ совершенно заглушить тоску по Марице, вернуть в свою душу ту ясность и чистоту, которая была в ней все эти годы до роковой встречи. Он долго ходил по невольничьим рынкам, присматриваясь, выбирая, и, наконец, купил себе рабыню. Легко выговорить – «рабыня»; легко соблюсти права, которые шариат дает купленной рабыне, – но есть иной закон, закон, по которому ищут друг друга две человеческие души. Абдаллах понимал, что по этому закону он пока не имеет на нее никаких прав. И вопрос еще, будет ли иметь...
Сегодняшний вечер только начинался, но, ужаснувшись предстоящей тоске, Абдаллах велел послать за Фатимой.
...Она еще у дверей сбросила невзрачный халат (она не любила арабский изар, предпочитая тюркскую одежду), оставшись в полупрозрачных шелковых шальварах и шелковой же накидке, расшитой жемчугом, – все подарки Абдаллаха, – и сразу закружилась в танце, подняв бубен и ритмически потряхивая им. Подпрыгивая, зазвенели серебряные мониста на ее груди.
– Пайрика моя, когда ты смеешься, у тебя изо рта падают цветы! – сказал иранский комплимент Абдаллах. – И все же станцуешь потом. Сначала у нас будет маджлис аль-унс , – или, как сказал бы монгол, я хочу «пари уйнатмак» . Присядь!
Она испуганно взмахнула ресницами, видимо, не поняв, чего именно он хочет, но покорно села на ковер у его ног.
Он нежно сжал ее узкую ладошку, окрашенную хной, в своих
– Ты ведь не тюрчанка? Когда ты получила имя Фатима? Ты состоишь в ордене (ат-тарика)?
Фатима испуганно вскинула на него стрельчатые ресницы, подведенные сурьмой:
– Нет! Конечно, не состою! Я из племени славян, я Людмила – по-тюркски это будет что-то вроде «милый человек»... Фатимой меня назвал прежний хозяин, продавший меня тебе...
Эта торопливость ответа и то, что сначала она ответила на вопрос, обдуманно заданный последним, и даже то, что она не усомнилась в значении слова ат-тарика, восприняв его как знакомое и привычное – убедили его, хорошо знакомого с принципом такыйя, что она – адепт какого-то женского братства. Ведь учил же ее кто-то языку, танцам, пению, умению играть на комузе... Чему ее еще учили перед посвящением?
Шариат запрещает женщине показываться даже мужу полностью обнаженной, предписывая при таковом обнажении темноту. Хвала Аллаху, его пайрика или не знала этой заповеди, или не слишком дорожила ею, и Абдаллах с легкостью вынудил ее преступить ее. В одну из ночей они предавались любви при ярко горящих свечах, и Абдаллах, целуя ее руки и плечи, внимательно осмотрел их: в левой подмышке, скрытые завитками волос, синели четыре маленькие точки, поставленные аккуратным ромбом. Татуировка? У него не было в этом уверенности... Больше нигде ничего он не нашел. Но он не сомневался: она вступила на Путь. Вопрос только, в каком ордене?
– Баджиян-и Рум, верно?
– Нет! – умоляюще сложила она ладошки. – Нет!
И вдруг, совершенно неожиданно для Абдаллаха, перешла в атаку:
– А к какому братству принадлежишь ты? Как ты стал Абдаллахом – «рабом Аллаха»? Ибн Инджиль – это «дитя Евангелия», и, значит, твои воспитатели обратили внимание на твою большую искушенность в христианстве!..
О! Эта женщина умела не только петь, но и наблюдать, но и делать выводы! И Абдаллах невольно вспомнил, что Абу-ль-Фарадж приписывал изобретение музыкальных инструментов дочерям Кбина, указывая что арабское слово qajna, певица, восходит к его имени. Красотой, музыкой и пением они соблазнили сыновей Сифа, в потомстве которого был обетован людям Спаситель, и с тех пор семя Каина, семя предательства и братоубийства в этой ветви Адамова рода неискоренимо... Он хмыкнул.
– Ты что? – спросила она, притихшая было под его рукой, как мышка.
– Так... Вспомнил, что у нас даже имена общие. Кбин – значит кузнец, кбина – певица, – необдуманно ляпнул он...
Из глаз Фатимы брызнули слезы. Она вскочила на колени, сбросив его руку со своего плеча:
– Ты только прикидываешься добрым. Ты жесток! Да, ты не навязываешься с своими ласками, – но ведь иддет защищает меня от твоего насилия! А чем защититься от твоих оскорблений?..
Абдаллах холодно посмотрел на нее:
– Успокойся. Я вовсе не хотел тебя оскорбить. Я назвал тем же именем и себя, – разве ты не заметила?
Фатима плакала, стоя на коленях, согнувшись и закрыв лицо руками. Он ощутил острую жалость, взял одну из ее ладошек и стал ласково раздвигать пальцы, пока из-под них не показался заплаканный, с размазанной сурьмой глазок.
– Раздвинь пальчики... вот так... Знаешь, что получилось? Это – «рука Фатимы» , лучший из оберегов: всякий, кто сделает так пальчиками, защищен от бед и несчастий.