Япония: язык и культура

Алпатов Владимир Михайлович

Еще одно отличие бунго от церковнославянского языка для России или латыни для германских народов в том, что он сформировался на основе нормализации и консервации японского языка одной из исторических эпох: IX–XII вв. В России или Германии древнерусские или древненемецкие памятники не могли рассматриваться как наиболее престижные тексты на «своем» языке: так первоначально рассматривались соответственно церковнославянские и латинские тексты; позже появились собственные образцы более позднего времени. В Японии же язык памятников IX–XII вв. (иногда также и VIII в.) во все последующие эпохи считался образцовым и не отграничивался от бунго, позже сложившегося на основе этих памятников. До XIX в. для японских грамматистов существовал единый язык, который мог быть лишь лучше или хуже. Когда сложился новый литературный язык, «хороший» (нормализованный) японский язык стали рассматривать в двух вариантах: бунго и кого (буквально

«письменный язык» и «разговорный язык»). Это нашло отражение и в лексикографии, в частности, в словаре «Koojien», первое издание которого («Jien») вышло в 1928 г. (последующие его дополнения и изменения не коснулись данного принципа). В этом словаре даже при словах, общих для бунго и современного языка, примеры обычно даются из старых памятников на бунго.

При таком подходе любое слово древних памятников могло хотя бы потенциально появиться во вновь создаваемом на бунго тексте. А в первой половине XX в. в деловой сфере всё писали на бунго. И пока бунго был живым языком, любой архаизм имел шанс «воскреснуть» в нем, а затем перейти в современный литературный язык, книжная лексика которого формировалась на основе бунго. Поэтому включение в словарь архаизмов могло иметь и практическое значение. На практике не всегда легко различить давно исчезнувшие слова (помета А в японско-английском словаре) и слова, употреблявшиеся в бунго XIX–XX вв., но не прижившиеся в современном литературном языке (пометы Е для поэтической и эпистолярной и L для иной лексики).

Хотя сейчас новые тексты на бунго почти не создаются, исключая лишь традиционные жанры поэзии, но лексикографическая практика не меняется (конечно, включение или невключение архаической лексики зависит от объема словаря). Показательно сопоставление первого издания упомянутого выше японско-английского словаря [Katsumata 1954] и его переработанного издания [Masuda 1974]. На просмотренных нами с. 418^50 первого издания в новое издание не попали 144 слова, из них лишь одно с пометой А, 10 с пометой L, 7 с пометой Е; большинство исключенных слов – слова, не имевшие никаких помет, за двадцать лет, видимо, потерявшие актуальность. Но в соответствующей части нового издания остались 7 слов с пометой А, 106 слов с пометой L и 7 слов с пометой Е.

Такая лексикографическая практика, видимо, имеет основания, поскольку бунго в Японии (в отличие от церковнославянского языка в России) учат в школе, и есть жанры, где соответствующая лексика, пусть дозировано, употребляется. Например, в популярном жанре самурайского фильма самураи говорят, разумеется, на современном литературном языке, но с постоянными вкраплениями старых слов, особенно старых форм вежливости. И архаичные глаголы, включенные в вышеупомянутый словарь малого объема, как раз могут встретиться в самурайских фильмах (невозможный в обычной речи глагол tamau в словаре [Masuda 1974] дан даже без помет). К тому же ввиду сохраняющегося пассивного знания бунго старые литературные памятники даже сейчас не принято переводить на современный язык: они издаются в оригинале с комментариями. Всё это поддерживает лексикографическую традицию.

Другая причина состоит в том, что, как пишет Курасима Нагамаса, в концепции большого словаря [Nihon 1973–1976] (как и многих других словарей) ключевое слово – «культура» [Kurashima 1997,2: 19]. В словари стремятся включить любые слова, важные для японской культуры, втом числе и те, что в современном языке не употребляются (отвлекаемся, конечно, от ограничений, связанных с объемом словарей). Мы приводили слова Судзуки Такао о том, что для современного японца «Манъёсю» в большей степени актуальная часть своей культуры, чем «Беовульф» для современного англичанина (Россия тут, видимо, ближе к Англии). Это сказывается и на лексикографии.

Курасима Нагамаса отмечает, что включение старой лексики, начиная от древнейших памятников, оставалось инвариантной чертой японской лексикографии с эпохи Мэйдзи до последнего времени [Kurashima 1997, 1: 222, 247, 262]. Но сейчас всё больше говорят о создании словарей современного языка без помещения в них старой лексики [Kurashima 1997, 2: 180–181].

10.2. Отношение к именам собственным

В большинство японских толковых и двуязычных словарей включаются и собственные имена, что в целом не свойственно европейской традиции. Особенно последовательно это делается для географических названий. И в японско-английском словаре [Masuda 1974], и в словаре [Koojien 1985], и в среднем по объему словаре [Sanseidoo 1992] представлены названия большинства государств мира. Включаются в словари также названия организаций, органов печати и пр. Реже в них включаются имена и фамилии, но в том же словаре [Koojien 1985] можно найти самые обычные личные имена вроде мужского имени Taroo (1520),

имена общеизвестных исторических лиц, скажем, всех сёгунов рода Токугава (1720) (дана большая словарная статья Tokugawa, в которую включены имена всех этих правителей с краткой биографией). С этим, разумеется, связано и включение в данный словарь романа «Война и мир»; автор этого романа, как и два других знаменитых Толстых (Torusutoi), также включены в этот словарь (1764).

Последовательно включаются иностранные имена и фамилии (разумеется, без перевода и лишь с транскрипцией и пометой «имя» или «фамилия») в иностранно-японские словари издательства Сан-сэйдо. Например, в русско-японском словаре [Konsaisu 1962] на стр. 398–399 приводятся Лель, Лена, Ленка, Лентовский, Ленушка, Леонид, Леонтий, Леонтьев, Лепорелло (!), Лермонтов, Лесков, Лесников (а также имена собственные иных категорий: Лейпциг, Лена, Ленинград). При этом словарные статьи Лермонтов, Лесков и др. (в отличие от статей в словаре «Кодзиэн») – статьи о фамилиях, а не об их носителях; поэтому, как и в наших словарях, здесь отсутствует Ленин при наличии слов ленинец и ленинский, поскольку это псевдоним. Впрочем, Лепорелло истолкован как слуга Дон Жуана. Есть, однако, и словари, куда под западным влиянием собственные имена не включаются, как упоминавшийся словарь [Reikai 1972]. Но и там, несмотря на наличие привычного для нас особого списка географических названий, имеется (стр.884) словарная статья Nihon 'Япония' с толкованием «название нашей страны».

У нас, как и на Западе, традиции иные. Собственные имена свободно включаются лишь в энциклопедические словари, но не в толковые (см. словарь Ожегова, Малый академический словарь, словарь Вебстера в США, словарь Робера во Франции и пр.), а в двуязычных словарях даются особым списком, хотя бывают и исключения (см. ниже). Таким образом, собственные имена представляются как нечто отличное не только от других имен, но и от всех других слов языка. Теоретическое обоснование такой подход находит в известных формулировках о том, что собственные имена в отличие от иной лексики не понятийны.

Этот подход к собственным именам в европейской лингвистической традиции имеет глубокие корни; в первой дошедшей до нас полной системе частей речи Хрисиппа (III в. до н. э.) они входят в эту систему наряду с именем нарицательным (включая и прилагательные), глаголом, союзом и артиклем. И позднее это понятие устойчиво сохранялось.

Однако его сущность до сих пор не ясна. Многочисленные теории имени собственного весьма разнообразны и иногда даже противоположны. Как указывает А. В. Суперанская, существуют: «теория, согласно которой собственные имена не имеют значения в отличие от нарицательных… теория, согласно которой собственные имена имеют большее значение, чем нарицательные… теория, согласно которой каждое имя исключительно индивидуально…, теория, согласно которой все имена собственные – синонимы… теория произвольности собственных имен… теория строгой мотивированности собственных имен» [Суперанская 1973: 88]. Обычно каждое из таких определений выделяет некоторый класс имен, не совпадающий с традиционным классом собственных имен. Например, распространенная трактовка их как обозначений индивидуальных объектов не подходит к личным именам и фамилиям, но включает слова вроде небо, эклиптика, зенит и т. д.

Имена собственные в ряде языков определяются лишь традицией, которая может быть различна для разных языков и меняться со временем: названия месяцев, дней недели, народов, языков считаются собственными именами в английском языке и нарицательными в русском, а названия народов писали в XIX в. с большой буквы и в русском языке. Помимо общего графического выделения прописной буквой (невозможного для японского языка, где таких букв нет), в ряде европейских языков имеются и формальные особенности некоторых классов собственных имен вроде специфической сочетаемости с артиклями. И всегда, особенно когда таких формальных особенностей нет, возникают спорные случаи. Скажем, в словаре [Ожегов, Шведова 1997] нет, разумеется, города Ессентуки, но есть одноименная минеральная вода (с. 188). Можно ли говорить здесь о нарицательном имени? Или, например, в Японии принято любую трехцветную кошку именовать Mike (буквально «три шерсти»). Что это: нарицательное имя со значением «трехцветная кошка» (так оно подается в БЯРС (т. 1, с. 598)), собственное имя-кличка или два омонима? Анализ подобных примеров см. [Суперанская 1973: 178].