Японский любовник
Шрифт:
16 февраля 2005 года
Я ездил в Прескотт, штат Аризона, навестить мисс Броуди. Ей исполнилось восемьдесят пять лет, и многие ее бывшие ученики собрались на этот праздник. Для своего возраста она была в полном порядке — сразу же меня узнала, как только увидела. Представь себе! Сколько учеников она видела за долгую жизнь! Как она может нас всех помнить? А она запомнила, что я рисовал афиши для школьных праздников и по воскресеньям работал в саду. В средней школе я был худшим учеником, просто ужасным, но она дарила мне хорошие оценки. Благодаря мисс Броуди я не окончательно безграмотен и теперь могу писать тебе, моя дорогая.
Эта неделя, когда мы не смогли увидеться, тянулась очень долго. Дождь и холод сделали ее особенно печальной. А еще, прости, я не нашел гардений тебе в подарок. Пожалуйста, позвони мне.
Ичи
В первый год разлуки Альма жила ожиданием писем, однако со временем привыкла к молчанию своего друга, как привыкла и к молчанию родителей и брата. Дядя с тетей старались оберегать девушку от дурных вестей из Европы, в особенности от слухов об участи евреев. Альма Беласко задавалась вопросом о своей семье, но была вынуждена довольствоваться столь фантастическими ответами, что война делалась похожей на легенды о короле Артуре, которые она читала вместе с Ичимеи в садовой беседке. По словам тети Лиллиан, письма не приходили из-за сложности почтового сообщения с Польшей, а в случае с Самуэлем — из-за британских мер государственной безопасности. Самуэль выполняет ответственные, опасные и секретные задания в ВВС Британии, говорила Лиллиан, он обречен на полнейшую анонимность. Не могла же она рассказать племяннице, что брат ее погиб во Франции, его самолет сгорел. Исаак показывал Альме продвижение и отступление войск союзников, втыкая булавки в карту, но не имел мужества раскрыть правду о ее родителях. С тех пор как Мендели лишились собственности и были отправлены в позорное варшавское гетто, о них не было никаких вестей. Исаак переводил значительные суммы организациям, которые пытались помочь людям в гетто, и знал, что число евреев, перемещенных нацистами между июлем и сентябрем 1942 года, превысило 250 тысяч; знал он и о тысячах евреев, ежедневно гибнувших от недоедания и болезней. Стена с колючей проволокой поверху, отделяющая гетто от остального города, не была совершенно непроницаема; внутрь проникали контрабандные продукты и лекарства, наружу просачивались кошмарные фотографии умирающих от голода детей — а значит, способы для сообщения имелись. Поскольку все попытки отыскать родителей Альмы ни к чему не привели, а самолет Самуэля разбился, оставалось только предположить, что все трое погибли, но пока у Исаака не было неопровержимых доказательств, он почитал за лучшее избавить племянницу от лишней боли.
На какое-то время Альма как будто привыкла к тете с дядей, их детям и дому в Си-Клифф, но в пору созревания опять сделалась такой же замкнутой, какой была по прибытии в Калифорнию. Альма развилась рано, и первый всплеск гормонов совпал для нее с бессрочным исчезновением Ичимеи. Девочке было десять лет, когда они расстались, пообещав друг другу поддерживать связь мысленно и по почте; одиннадцать, когда письма стали приходить все реже, и двенадцать, когда расстояние между ними сделалось непреодолимым и Альма смирилась с потерей друга. Она без пререканий выполняла свои обязанности по школе, в которой было скучно, и вела себя в соответствии с ожиданиями ее приемной семьи, стараясь оставаться незаметной, чтобы избежать сочувственных расспросов, которые могли вызвать к жизни бурю непокорства и тоски, притаившихся в ее душе. Натаниэль был единственным, кого не вводило в заблуждение безупречное поведение Альмы. Этот юноша обладал шестым чувством на моменты, когда его двоюродная сестра закрывалась в шкафу; он прокрадывался на цыпочках через весь дом, вызволял девочку из тайника с помощью уговоров, произносимых шепотом, чтобы не разбудить Исаака с его чутким слухом и беспокойным сном, укутывал на кровати одеялом и оставался рядом, пока Альма не засыпала. Натаниэль тоже ходил по жизни с осторожностью, а внутри носил бурю. Он считал месяцы до окончания школы и отъезда в Гарвард для учебы на юридическом факультете, потому что ему не приходило в голову противиться желанию отца. Мать хотела, чтобы Натаниэль учился в Школе права в Сан-Франциско, а не на другом краю континента, однако Исаак Беласко утверждал, что парню следует отправиться подальше, как поступил в его возрасте он сам. Его сын должен стать человеком ответственным и положительным, настоящим меншем[11].
Альма восприняла решение Натаниэля уехать в Гарвард как личное оскорбление и добавила двоюродного брата в список людей, которые ее покинули: сначала Самуэль и родители, затем Ичимеи, а теперь и он. Девочка решила, что такова ее судьба: терять самых любимых людей. Она держалась за Натаниэля так же крепко, как и в первый день в порту Сан-Франциско.
— Я буду тебе писать, — обещал Натаниэль.
— То же самое говорил мне Ичимеи, — в ярости отвечала она.
— Ичимеи находится в лагере для перемещенных лиц, Альма. А я буду в Гарварде.
— Это, кажется, в Бостоне? Значит, еще дальше.
— Я буду проводить с тобой все каникулы, обещаю.
Пока Натаниэль готовился к отъезду, Альма следовала за ним по дому, словно тень, выдумывая предлоги, чтобы его удержать, а когда из этого ничего не вышло, стала искать причины, чтобы меньше его любить. В свои восемь лет она влюбилась в Ичимеи детской любовью, а к Натаниэлю ее привязала взвешенная любовь. В ее сердце эти люди выполняли разные функции, но были одинаково необходимы; девушка
Альма окончила школу на год раньше Ичимеи. К тому времени они вообще не общались, но девушка чувствовала присутствие друга, потому что непрерывный монолог в ее дневнике предназначался ему — она писала скорее из привычки доверяться, нежели от тоски. Альма смирилась, что никогда его не увидит, но за неимением других друзей питала любовь трагической героини воспоминаниями о тайных играх в саду. Пока Ичимеи от зари до зари батрачил на свекольном поле, Альма скрепи сердце участвовала в балах дебютанток, как велела ей тетушка Лиллиан. Праздники устраивали в их особняке, а еще во внутреннем дворе Палас-отеля с его полувековой историей, достославным стеклянным потолком, гигантской хрустальной люстрой и тропическими пальмами в кадках из португальского фаянса. Лиллиан взяла на себя обязательство удачно выдать девочку замуж, полагая, что это будет легче, чем пристроить собственных дочерей-дурнушек, но со стороны Альмы натолкнулась на саботаж ее лучших планов. Исаак Беласко почти не вмешивался в жизнь женщин своей семьи, однако в этот раз промолчать он не смог.
— Лиллиан, охотиться за женихами недостойно!
— Какой ты наивный, Исаак! Думаешь, ты был бы сейчас на мне женат, если бы моя мать не накинула тебе лассо на шею?
— Альма совсем еще шмакодявка. Замужество до двадцати пяти лет следовало бы признать незаконным.
— Двадцать пять! В таком возрасте ей уже будет не найти хорошую партию, Исаак, — всех разберут! — отрезала Лиллиан.
Племянница пожелала уехать учиться в другой город, и тетушка в конце концов уступила. Два-три года высшего образования всякому к лицу, подумалось ей. В семье договорились, что Альма поедет в женский колледж в Бостон, а там рядом будет Натаниэль, который сможет оградить ее от опасностей и искушений этого города. Лиллиан перестала поставлять девушке потенциальных кандидатов и принялась собирать гардероб из круглых, как тарелка, юбок, жилетов и свитеров из ангорской шерсти, пастельных тонов, потому что они как раз вошли в моду, хотя и совершенно не красили девушку с костистой фигурой и резкими чертами лица.
Альма настояла, что поедет одна, несмотря на все опасения тетушки, искавшей кого-нибудь, кто держит путь в те же края, чтобы отправить ее с надежным человеком; и вот девушка вылетела в Нью-Йорк рейсом компании «Бранифф», а там собиралась пересесть на поезд до Бостона. В аэропорту Нью-Йорка она увидела Натаниэля. Родители предупредили его телеграммой, и молодой человек решил ее встретить, чтобы вместе поехать на поезде. Брат с сестрой обнялись с нежностью, накопленной за шесть месяцев с последнего приезда Натаниэля в Сан-Франциско, и сразу затараторили, обмениваясь новостями, пока чернокожий носильщик в униформе вез багаж Альмы к стоянке такси. Натаниэль, пересчитав чемоданы и шляпные коробки, поинтересовался, неужели сестра привезла одежду на продажу.
— У тебя нет права меня осуждать, ты всегда одет как денди, — ответила девушка.
— Ну как твои дела, Альма?
— Я ведь тебе писала, братишка. Ты знаешь, я обожаю твоих родителей, но в этом доме я задыхаюсь. Мне нужно обособиться.
— Ну да. На деньги моего папы?
Эта деталь от Альмы как-то ускользнула. Первым шагом на пути к независимости было получение диплома, не важно, по какой специальности. С призванием девушка пока не определилась.
— Твоя мама повсюду ищет мне мужа. А я не осмеливаюсь сказать, что собираюсь выйти за Ичимеи.
— Альма, проснись наконец! Ичимеи уже десять лет как исчез из твоей жизни.
— Восемь, а не десять.
— Выбрось его из головы. Даже в том невероятном случае, если он снова объявится и будет в тебе заинтересован, ты прекрасно знаешь, что не сможешь за него выйти.
— Почему?
— То есть как почему? Потому что он принадлежит к другой расе, к другому классу, другой культуре, другой религии, у него другой уровень достатка. Тебе нужны еще причины?
— Ну тогда останусь старой девой. А у тебя, Нат, есть возлюбленная?