Японский любовник
Шрифт:
— Нет, но если появится, ты первая об этом узнаешь.
— Так даже лучше. Можем изобразить, что мы вместе.
— Зачем?
— Чтобы ко мне не клеились всякие дураки.
За последние месяцы внешность двоюродной сестры переменилась: это была уже не школьница в гольфах, новый наряд переводил ее в категорию элегантных женщин, вот только на Натаниэля, хранителя всех ее откровений, не произвели впечатления ни сигаретка, ни аквамариновый костюм, ни шляпка, перчатки и туфли вишневого цвета. Альма оставалась все той же балованной девчушкой, она вцепилась в своего спутника, испугавшись нью-йоркской толчеи и грохота, и не отпускала до самого гостиничного номера.
«Поспи со мной, Нат», — взмолилась она с тем же отчаянным выражением, какое было у нее в детстве, в шкафу для рыданий; но Натаниэль уже утратил невинность, и спать с Альмой теперь означало для него совсем другое. На следующий день они сели на бостонский поезд, нагруженные невообразимым багажом.
Альма представляла себе Бостонский колледж более свободным продолжением школы, которая для нее проскочила незаметно. Девушка торопилась блистать нарядами, вести
Первые три месяца Альма жила в замешательстве, не могла приспособиться даже к самым простым вещам: еда, стирка, расписание уроков; этим всегда занимались ее воспитательницы, а потом самоотверженная тетушка Лиллиан. Альма ни разу в жизни не заправляла постель и не гладила блузку — для этого имелись служанки; не приходилось ей и придерживаться бюджета, потому что в Си-Клифф о деньгах не говорили. Альма удивилась, когда Натаниэль объяснил, что в ее месячную дотацию не включены рестораны, чайные салоны, маникюр, парикмахерские и массаж. Раз в неделю двоюродный брат приходил с тетрадью и карандашом в руке, чтобы приучить сестру к подсчету расходов. Альма обещала исправиться, но через неделю снова была в долгах. Она чувствовала себя чужой в этом надменном, величественном городе; соученицы не принимали ее в свой круг, а молодые люди не замечали, но об этом она не писала тете с дядей, а когда Натаниэль советовал вернуться домой, упрямо повторяла, что для нее что угодно будет лучше униженного возвращения с поджатым хвостом. Альма запиралась в ванной, как раньше — в шкафу, и включала душ, чтобы не было слышно ругательств, которыми она проклинала свою несчастную жизнь.
В ноябре на Бостон всей тяжестью обрушилась зима. Свои первые шесть лет Альма провела в Варшаве, но тамошней погоды не помнила; она была совершенно не подготовлена к тому, что происходило в течение нескольких месяцев. Под натиском града, шквалистого ветра и снега город утратил краски, пропал свет, все стало серым и белым. Жизнь протекала за закрытыми дверями, в ознобе, как можно ближе к батареям. Сколько бы одежды Альма на себя ни натягивала, мороз проникал сквозь кожу и пронизывал кости, стоило ей высунуть нос наружу. Ладони и ступни покрылись обморожениями, простуда и кашель приобрели характер постоянства. Альме приходилось собирать волю в кулак, чтобы по утрам вылезти из постели, закутаться по-эскимосски и перейти из здания в здание, перебирая ногами по льду, прижимаясь к стенам — иначе ветер повалит на землю. Улицы становились непроходимыми, машины стояли, запертые сугробами, которые автолюбителям с утра приходилось атаковать ломами и лопатами; люди ходили ссутулившись, покрыв себя шерстью и мехом, с улиц исчезли дети, птицы и домашние животные.
И вот когда Альма наконец признала поражение и сказала Натаниэлю, что готова позвонить дяде с тетей и попросить, чтобы ее вызволили из этого холодильника, произошла ее первая встреча с Верой Ньюман, художницей и импресарио, сделавшей свое искусство доступным для простых людей в форме платков, простыней, скатертей, тарелок, платьев и, в общем, любых вещей, на которые можно наносить рисунок или штамповку. Вера зарегистрировала свою марку в 1942 году и уже скоро создала новый рынок. Альма смутно помнила, что тетя Лиллиан соревновалась с подругами, чтобы в каждом сезоне первой блеснуть шалью или платьем с новым дизайном от Веры, но о самой художнице Альма ничего не знала. Студентка попала на ее выступление случайно, когда хотела спрятаться от холода между лекциями, и вот она оказалась в зале, где стены были завешаны тканями. Все цвета, сбежавшие от бостонской зимы, спрятались внутри этих стен — дерзкие, причудливые, фантастичные.
Публика приветствовала докладчицу стоя, бурной овацией, и Альма в очередной раз познала меру своего невежества. Девушка и не подозревала, что дизайнер платков тетушки Лиллиан — знаменитая фигура. Вера Ньюман не отличалась внушительной внешностью. Росту в ней было полтора метра, вела она себя робко, пряталась за толстыми очками в темной оправе, закрывавшими половину лица, но как только эта женщина открыла рот, всем стало ясно, что выступает гигант. Альма плохо видела сцену, но внимала каждому слову, и внутри у нее сжимался комок. Девушка ясно почувствовала, что этот момент — решающий в ее жизни. Один час и пятнадцать минут эта эксцентричная, яркая, крохотная феминистка потрясала слушателей рассказом о своих нескончаемых путешествиях, источнике вдохновения для ее разнообразных коллекций: здесь были Индия, Китай, Гватемала, Исландия, Италия и вся оставшаяся часть планеты. Вера говорила о философии, о технологиях, о превращении ее изделий в товар и об их распространении, о препятствиях, которые ей удалось преодолеть.
В тот же вечер Альма позвонила Натаниэлю, чтобы с восторгом сообщить о своих планах на будущее: она пойдет по стопам Веры Ньюман.
— Кого?
— Женщины, которая создала простыни и скатерти
Через несколько месяцев Натаниэль закончил учебу на юридическом факультете и вернулся в Сан-Франциско, но Альма с ним не поехала, несмотря на все давление тети Лиллиан. Девушка выдержала четыре бостонские зимы, больше не упоминала про климат, неутомимо занималась рисунком и живописью. Она не обладала легкостью Ичимеи в рисунке и отвагой Веры в цветовых решениях, но была преисполнена решимости заместить нехватку таланта хорошим вкусом. Уже тогда Альма ясно представляла себе направление, в котором будет двигаться. Ее изделия будут более утонченными, чем у Веры, потому что в ее намерения входило не потакать массовому вкусу и добиваться коммерческого успеха, а творить для собственного удовольствия. Альме никогда не приходило в голову, что можно работать, чтобы жить. Никаких платков по десять долларов, никаких простыней и салфеточек оптом: она будет рисовать или штамповать только на определенных предметах одежды, всегда из лучших сортов шелка, и каждое произведение будет подписано. Все, что выйдет из ее рук, будет таким эксклюзивным и дорогим, что подруги тети Лиллиан ради обладания этими предметами будут готовы убивать соперниц. В те годы Альма победила паралич, в который вгонял ее этот великолепный город, она начала двигаться, пить коктейли, не теряя при этом головы, и заводить друзей. Она до такой степени почувствовала себя бостонкой, что, когда приезжала на каникулы в Калифорнию, ей казалось, что это какая-то отсталая страна на другом континенте. У девушки появились поклонники и на танцплощадках: безудержные детские пляски с Ичимеи принесли свои плоды, а первая сексуальная близость прошла у нее без церемоний, за кустами во время одного из пикников. Этот случай умерил ее любопытство и избавил от комплекса двадцатилетней девственницы. Потом у Альмы было еще два-три подобных приключения с разными партнерами — они ничем примечательным не запомнились и подтвердили ее решение ждать Ичимеи.
ВОСКРЕСЕНИЕ
За две недели до выпуска Альма позвонила Натаниэлю в Сан-Франциско, чтобы согласовать детали путешествия семьи Беласко в Бостон. Она была первой женщиной в их семействе, получающей университетский диплом, и тот факт, что ее специальность — дизайн и история искусств, материи сравнительно темные, не уменьшал ее заслуг. На церемонии собирались быть даже Марта и Сара, отчасти из-за того, что потом планировали отправиться в Нью-Йорк за покупками; а вот дядя Исаак присутствовать не мог: кардиолог запретил ему летать на самолетах. Дядюшка собирался ослушаться этого приказа, ведь он был привязан к Альме больше, чем к родным дочерям, но тетя Лиллиан этого не допустила. В разговоре с двоюродным братом Альма мимоходом заметила, что уже несколько дней чувствует себя так, как будто за ней шпионят. Сама она не придает этому никакого значения, сказала девушка, это определенно капризы воображения, нервозность выпускных экзаменов; но Натаниэль настойчиво потребовал подробностей. Было два анонимных звонка: мужской голос с иностранным акцентом спрашивал Альму Беласко, а потом трубку сразу бросали; возникло неприятное ощущение, что за ней наблюдают, ходят по пятам; какой-то мужчина расспрашивал о ней ее приятельниц, и, по описаниям, это был тот самый незнакомец, которого она сама видела несколько раз — в аудитории, в коридорах, на улице. Натаниэль с подозрительностью адвоката посоветовал сестре подать письменное заявление в полицию при университетском кампусе, это такая легальная мера предосторожности: если что-то случится, ее подозрения будут зафиксированы. А еще Натаниэль запретил ей выходить из дому в одиночку. Альма его не послушалась.
Было время безудержных вечеринок, когда студенты прощались с университетом. За музыкой и алкоголем Альма совсем позабыла о придуманной ею зловещей тени — до пятницы перед самым выпускным вечером. Большую часть ночи девушка провела в отчаянном разгуле, слишком много пила, удерживаясь на ногах с помощью кокаина, — такую смесь она переносила лучше всего. В три часа утра веселая компания в автомобиле с откинутым верхом высадила Альму перед ее квартирой. Пошатываясь, с туфлями в руках, растрепанная ночебродка искала в сумочке ключ, но не нашла, потому что рухнула на колени и блевала, пока не опустошилась совершенно. Приступы сухой тошноты сотрясали ее еще несколько минут, по щекам текли слезы. В конце концов Альме удалось подняться: она была мокрая от пота, дрожала и подвывала от омерзения. И вдруг ее ухватили за плечи две крепкие руки. Ее резко оторвали от земли. «Альма Мендель, тебе должно быть стыдно!» Девушка не узнала голос, который слышала по телефону. Она перегнулась пополам в приступе тошноты, но железная хватка сделалась еще крепче. «Пустите, пустите!» — взвизгнула Альма, брыкаясь. Оплеуха на мгновение ее протрезвила, и она смогла разглядеть очертания незнакомца — темное лицо, все изрезанное шрамами, бритый наголо череп. Девушка непонятно от чего почувствовала огромное облегчение, закрыла глаза и сдалась на милость последствий пьянки и своего рискованного положения: она находилась в железных объятиях незнакомого мужчины, который только что ее ударил.
В субботу в семь утра Альма проснулась, укрытая грубым одеялом, царапавшим кожу, на заднем сиденье какого-то автомобиля. Пахло блевотиной, мочой, сигаретами и алкоголем. Девушка не понимала, где она, и не помнила ничего из событий прошлой ночи. Альма села и попыталась привести себя в порядок. И только тогда обнаружила, что лишилась платья и нижней юбки, на ней только лифчик, трусы, пояс и драные чулки, туфель нет. В голове звенели безжалостные колокола, рот пересох, ей было холодно и очень страшно. Альма повалилась обратно на сиденье и замерла, съежившись, поскуливая и мысленно взывая к Натаниэлю.