Японский парфюмер
Шрифт:
— Как жизнь, Катюша? — произнес знакомый голос у меня за спиной, и я задохнулась от радостного волнения.
— Прекрасно! Как ты? — Я всматривалась в его лицо, чувствуя, как заливаюсь краской, а в коленках появляется отвратительная слабость. Ну что ты будешь делать!
— Никак. — Он слегка пожал плечами. Ему было неуютно, неинтересно, скучно. Как всегда, впрочем. Руки он держал в карманах, слегка сутулился, смотрел без улыбки.
Мы снова бродили по городу, не сговариваясь, сворачивая на знакомые улицы. Деревья были покрыты молодой зеленью. В воздухе витал горьковатый запах дыма. Жгли прошлогодние листья.
Юрий раздражал и притягивал меня одновременно. Удивителен механизм
От Терновки до города всего пятьдесят километров, и я моталась домой на выходные. Я проработала там год. Снимала комнату у одной старушки. Старушка была популярна и востребована, она варила самогон и торговала им под покровом ночи. Часто ночью я лежала без сна, одетая, сжавшись от дурных предчувствий, прислушиваясь к бубнению мужских голосов за хлипкой дверью моей спальни. Я опасалась, что им захочется познакомиться со мной поближе. Да что там опасалась! Мне было по-настоящему страшно! Старушка была плохой защитой, тем более, напробовавшись своего зелья, она мало что соображала. И амбре! Пронзительное амбре отвратительного варева! Весь год меня преследовала мысль о бессмысленности моего существования. В деревне часто не было света. Жгли свечи. Ученики испытывали сложности с родным языком. Как, впрочем, и учителя, которые были заняты огородами и скотиной. Иначе было не выжить. Английский воспринимался здесь как ненужная роскошь.
Конечно, я вспоминала о Юрии. Но образ его размывался до полной неузнаваемости. В деревенской жизни ему места не было. Впрочем, а где же было его место? И было ли вообще? Его эстетство и высокомерие казались мне теперь напыщенными и просто глупыми. По привычке я вяло пререкалась с ним, иллюстрируя крепость «заднего ума».
— Тебе бы здесь пожить, увидеть, как борется за выживание это самое быдло, которое ты так презираешь, — говорила я воображаемому Юрию, и в голосе моем проскакивали назидательные нотки, которых я никогда не позволяла себе наяву. — И умудряется сохранить при этом человеческое достоинство и доброту.
Как-то во время урока, заняв детей самостоятельным переводом, я подошла к окну. Стоял ранний ноябрь. Листья на деревьях еще держались, радуя глаз глубокими сочными красками. Одуряюще пахло вялой травой, землей, далекими дымами. Запах этот будил сожаления и грусть: еще один год уходит.
Я увидела, как в школьный двор въехал длинный черный автомобиль. Объехав полыхающую поздними георгинами клумбу, он остановился у крыльца. Открылась дверца, и из автомобильного нутра выбрался Юрий Алексеевич Югжеев собственной персоной! Меня обдало жаром. Вот уж кого я не ожидала здесь увидеть! Как он сюда попал? Добрался по проселочной дороге, годящейся только для трактора или танка, в своей шикарной машине? Или упал с неба?
Я застыла у окна, не помышляя выйти или окликнуть Юрия. Дети, почувствовав мое замешательство, повскакивали со своих мест, прилипли к окнам. Юрий услышал их голоса, поднял голову и увидел меня. За радость, озарившую его лицо, «физию», как он говорил, я простила ему многое.
— Здравствуй, Катюша! — закричал он, подойдя, и, о чудо, улыбаясь. — Как жизнь? Ты можешь выйти?
— Могу! — кивнула я, смутившись и краснея, как сельская барышня.
Ученики, разумеется, выскочили первыми и, галдя, облепили необыкновенную машину. Черно-лакированная, длинная, приземистая, с большими круглыми фарами, она была из другой жизни. Из той, где прекрасные беззаботные женщины, смеясь, пьют
— Довоенная модель, — небрежно заметил Юрий, — подлинная, а не ретро. Антик, единственная в своем роде.
— А твоя старая? — У него был неновый «Олдсмобиль», которым он очень гордился. Японские машины он не любил за излишнюю функциональность.
Он развел руками.
— Ушел. А как тебе этот экспонат?
— Замечательный экспонат! Сколько же ей лет?
— Под восемьдесят. Старушка. Садись, Катюша, эх, прокатимся!
Он оставался со мной долгих и безмятежных три дня. Три дня прогулок по полям, разговоров, поездок на необыкновенном автомобиле. Как-то мы жгли костер посреди убранного картофельного поля и пекли подобранную там же картошку. Сухая картофельная ботва, сгорая, оглушительно трещала и выбрасывала снопы искр. Мы молча смотрели на огонь, чувствуя его жар на лице. Юрий выкатил прутиком большую картофелину, почистил, перекидывая с одной ладони на другую, и мы съели ее, словно исполняя некий важный ритуал — разделили хлеб. Картошка ведь тот же хлеб! И теперь связаны навеки.
Мы долго сидели, прижавшись друг к другу. Было очень тихо. Костер догорал, уступая место холодной осенней ночи. Воздух был пронзительно свеж и прозрачен. Высыпали первые звезды. Я чувствовала наше единодушие и единомыслие, будущее наше впервые стало определенным…
А что чувствовал Юрий? Я думала, то же самое. Оказалось, я ошибалась. «Чужая душа — потемки», — любит повторять бабуля.
Я была счастлива. «Жених приехал, — рассказывала моя хозяйка любопытным соседкам, — доктор!» Юрий был мягок со мной и нежен. Ностальгически вспоминал наши встречи, то, как впервые увидел меня, читал собственные стихи. Очень красивые, но какие-то бессмысленные. Я запомнила только одну строчку: «Время лилось июлем ягод …»
Потом он уехал, так ничего и не сказав, оставив меня в недоумении — а что же теперь?
Я все время ожидала чего-то. Я жила ожиданием. Я превратилось в одно большое ожидание. Мне казалось — сейчас откроется дверь, и войдет он ! Непременно с цветами. Или что он ждет меня у школьных ворот. Мне даже чудилась его длинная, слегка сутулая фигура у крайней яблони.
Чуда не произошло. Он не приехал и не написал. Исчез, как и раньше, бесследно. Я доучила свой класс до конца учебного года и вернулась домой. По сути, сбежала. Времена менялись, и люди менялись вместе с ними.
Я стала работать в одной из школ города, куда устроил меня дядя Андрей Николаевич. Однажды кто-то произнес у меня над ухом полузабытое: «Как жизнь, Катюша?» Это был Юрий…
Он изменился, чуть располнел, возмужал, отпустил длинные волосы, что придавало ему романтический вид. Длинное пальто, небрежно распахнутое, длинный шарф. В нем всегда была вальяжность…
— Что нового?
— А у тебя?
Он женился. Два года уже. Как оказалось потом, в ноябре, в том самом ноябре, когда навестил меня в Терновке. Такой вот выверт. Ни смущения, ни вины он, разумеется, не чувствовал.
Мы снова бродили по знакомым улицам…
— Да-а-а… Как бы это помягче… выразиться… — крякнул Каспар. — Однако! Ну и зачем он тебе?
Подруга детства Галка в отличие от Каспара выразилась вполне определенно:
— Ты что, мать, совсем с катушек слетела? Гони его к чертовой матери!
Дура, скажете вы? Наверное, дура. Я была одинока. В том возрасте, когда одиночество особенно мучительно. В итоге история повторилась. Мы снова были вместе. Он брал ключ у приятеля, и время от времени мы проводили в чужом доме пару часов.